— О том, что ты простой провинциальный парень из очень богатой семьи.

— И ты поверила?

— Нет.

— Что ж, возможно, ты была права.

— Не забывай, — улыбнулась она, — что я вышколенный юрист. Кстати, чем же ты все-таки занимаешься? Как твоей будущей жене мне положено знать об этом, не правда ли?

— Не волнуйся, сейчас у меня достаточно средств, чтобы содержать тебя. — Продолжая изображать из себя этакого богача, я понимал, что это глупо и неубедительно, но ничего иного пока придумать не мог.

— Я не забочусь о том, чтобы кто-нибудь кормил меня. У меня есть и свои деньги, и я всегда заработаю себе на жизнь. Адвокаты в Америке не голодают.

— Почему в Америке? Чем плохо жить в Европе? Эвелин отрицательно покачала головой.

— Европа не для меня. Люблю приехать сюда на отдых, но жить постоянно — нет уж, уволь. — Она зорко взглянула на меня. — Есть причины, по которым не можешь вернуться обратно?

— Вовсе нет.

Она замедлила шаг и остановилась.

— Ты лжешь, — отрубила она.

— Быть может, — пожал я плечами. Человек, вышедший из магазина кожгалантереи, задел меня и пробормотал: «Scusi».[21]

— Это надо считать хорошим началом семейной жизни?

— Я не задаю тебе никаких вопросов.

— Можешь спрашивать.

— Нет особой охоты.

— У меня прекрасный домик у залива в Сэг-Харборе, — сказала она. — Родители оставили мне его. И я люблю там жить. Будет там и адвокатская практика, и приличный заработок. А разве твои дела вынуждают тебя жить здесь?

— Возможно.

— Если бы я заявила, что после свадьбы мы будем жить только у меня, ты бы согласился?

— Ты этого требуешь?

— Да, — сказала она тем безапелляционным тоном, которым обычно разговаривала в Вашингтоне. Очевидно, она не собиралась быть послушной женой.

Я промолчал, и мы пошли дальше.

— Ты ничего не ответишь мне? — спросила она, когда мы прошли несколько шагов.

— Не сейчас.

— А когда же?

— Может, сегодня вечером. А может, через неделю, через месяц…

Она принуждала меня к возвращению в Америку, и потому я обозлился на нее. Картины Анжело Квина растравили мне сердце. С того дня, как я впервые увидел на его полотнах суровые и меланхоличные уголки моей страны, я понял, что уже и прежде подсознательно боролся с той мыслью, что в какой-то день вернусь обратно на родину. Некоторые люди, как я обнаружил, становились отщепенцами, находя в этом удовлетворение. Но я не принадлежал к их числу. Черт побери, подумал я, ведь я же никогда не усвою другого языка, никогда не буду думать на нем. Нет для меня другого языка, кроме родного.

Возможно, то была случайность, что я попал на выставку картин, которые произвели на меня такое сильное впечатление, но и без этого, а также независимо от желания Эвелин я теперь окончательно осознал, что должен в конце концов вернуться на родину. Фабиан, конечно, не одобрит меня. Я заранее представлял себе его возражения: «Боже мой, да вы же быстро получите пулю в лоб!» Однако я не собирался жить по указке Фабиана.

— Я вовсе не отказываюсь вернуться в Америку, — после долгой паузы сказал я. — И даже поселиться в твоем доме в Сэг-Харборе, если тебе так хочется. Но условия должны быть равными. Если по некоторым причинам я не хочу объяснить, почему пока предпочитаю находиться за границей, и никогда, может, этого не объясню, согласишься ты выйти за меня замуж?

— Не люблю на веру принимать людей, — ответила она. — Даже и тебя. И вообще не отличаюсь большой доверчивостью.

— Повторяю свой вопрос.

— Сейчас на него не отвечу, — вызывающе рассмеялась она.

— А когда?

— Может, сегодня вечером. А может, через неделю, через месяц…

Дальше мы шли молча. При переходе улицы нас едва не задавил «мерседес», который пытался проскочить на красный свет. И вдруг я почувствовал, что сыт Римом по горло.

— Кстати, — спросила Эвелин, — кто такая Пэт?

— Откуда тебе известно про Пэт?

— Я знаю, что у тебя есть знакомая девушка по имени «Пэт.

— А почему ты думаешь, что Пэт — это девушка? Это мужское имя. — Застигнутый врасплох, я пытался выиграть время, чтобы выкрутиться. Я никогда не упоминал Пэт в разговорах с Эвелин.

— В твоих устах оно так не звучало, — не отставала Эвелин.

— А когда я называл его?

— Дважды. Сегодня ночью, во сне. Ты обращался явно не к мужчине.

— А-аа, — протянул я.

— Вот именно. Так кто она?

— Одна девушка, с которой я знаком. Был знаком, — поправился я.

— Похоже, вы были знакомы очень близко.

— В самом деле?

— Еще как.

— Ну и что?

— Ты был влюблен в нее?

— Пожалуй, да. Какое-то время.

— Когда вы виделись в последний раз?

— Три года назад.

— Тем не менее ты по-прежнему зовешь ее во сне.

— Извини, — просто сказал я.

— Ты ее до сих пор любишь? Я задумался. Потом ответил:

— Не знаю.

— Может, тебе надо встретиться с ней и разобраться в своих чувствах?

— Да, — сказал я.

На обратном пути в Порто-Эрколе мы почти все время молчали, занятые своими мыслями. Эвелин, откинувшись в угол машины, сидела с серьезным, сосредоточенным лицом, руки ее неподвижно лежали на коленях.

Пэт, в удаленном от нас на тысячи миль, занесенном снегом Вермонте, незримо пролегла между нами темной тенью, омрачавшей ясное, по-итальянски солнечное утро. Я сказал Эвелин, что должен повидаться с Пэт.

— Чем быстрее, тем лучше, — ответила Эвелин.

Я решил, что позвоню Фабиану и скажу, что лечу в Нью-Йорк.

По приезде мне сказали, что со вчерашнего вечера нас разыскивает Квадрочелли, я попросил соединить меня с ним.

Первое, о чем он с ходу спросил, насладился ли я Римом.

— Более или менее, — протянул я.

— О, вы быстро становитесь пресыщенным, — рассмеялся он, как обычно, веселый и оживленный, ничем не походивший на владельца предприятия, пострадавшего от забастовки и саботажа. — Прекрасное утро, — продолжал он. — Хорошо бы покататься по морю. Сегодня оно тихое и нежное. Съездим на остров Джаннутри. Ну как?

Я спросил стоявшую рядом со мной Эвелин и, получив ее согласие, крикнул в трубку: