Впечатления № 1 и № 2, надо полагать, излились из-под пера наблюдателей потому, что Павел, должно быть, исполнял свою роль статиста на торжественных выходах с охотной послушностью добронравного сына – мы, например, не сомневаемся, что в детстве и юности ему очень нравилось появляться рядом с матерью во время праздников, видеть на себе умиленные взгляды и слышать о себе счастливые всенародные клики.

Впечатление № 3 вызвано, очевидно, другим обстоятельством, о коем в летописях сохранилось следующее объяснение: «Екатерина давно уже думала о женитьбе великого князя, но как Павел Петрович, казалось, был слаб здоровьем, то опасались, что он мало расположен будет дать государству наследников. Доверенные ея лица занялись рассеянием этих опасений. Они уговорили вдову Софью Степановну Чарторижскую испытать силу ее прелестей над сердцем великого князя. Она была женщина светская, большая щеголиха, то, что в прошедшем столетии называлось une petite maitresse. Родился сын, которого назвали Семеном Великим» (Кобеко. С. 68–69).

Известно, что миром правят мнения, а слова, которыми они выражаются, врезаются в память поколений, оставляя там неизгладимые стереотипы энциклопедических определений. «Слабость характера», «ни смелости, ни ума», «здоровье испорчено», «нравственность испорчена» – и вот уже готов политический портрет государственного деятеля, который займет русский престол. Европе незачем опасаться наследника гордой Екатерины, но и нет смысла надеяться на новую революцию в Петербурге – таков подтекст впечатлений иностранных наблюдателей.

Впрочем, язык политических репортажей формирует понятия о человеке в границах простейшей бинарной оппозиции: сила против слабости (сила – слабость тела, сила – слабость ума etc.). Стоит сделать лишь легкое движение за пределы этого первобытного различения достоинств личности, как тотчас обнаружатся такие ее свойства, которые порождают стереотипы совсем иного ранга. Посему послушаем еще одного, хотя тоже иностранного наблюдателя, но судящего о нашем наследнике, очевидно, со слов человека, привыкшего видеть Павла иными глазами и знающего о нем много больше всякого постороннего свидетеля, – со слов Никиты Ивановича Панина. Вот что писал прусский посланник в Петербурге граф Сольмс бывшему датскому посланнику у нас барону Ассебургу в ту пору, когда Ассебург по просьбе Панина и поручению Екатерины искал по лютеранским дворам Европы невесту для Павла:[108] « он кроток, чрезвычайно учтив, предупредителен и веселого нрава. Под этою прекрасною наружностью скрывается душа превосходнейшая, самая честная и возвышенная, и вместе с тем самая чистая и невинная, которая знает зло только с отталкивающей его стороны и вообще сведуща о дурном лишь насколько это нужно, чтобы вооружиться решимостью самому избегать его и не одобрять его в других».

Очевидно, что эти слова служат целям сватовской кампании – так же, как, например, другая реплика Сольмса о Павле: «В него легко влюбиться любой девице. Хотя он невысокого роста, но очень красив лицом; весьма правильно сложен; разговоры и манеры его приятны» (Кобеко. С. 86–87).

Но очевидно и то, что подобная реклама добродетелей царственного жениха рисует портрет не только необходимый для будущей семейной жизни. В контурах сольмсовского портрета, проведенных мнением Никиты Ивановича Панина, проступает почти уже забытая в XVIII веке альтернатива рыцарских времен: честь против зла. Мнение Никиты Ивановича рисует героя добра с утонченной душой и высокими чувствованиями. Еще несколько штрихов – и мы увидим на подступах к нашему трону Дон Кихота нового времени.

И вот в начале июня 1773 года его везут в Гатчину, тогда еще имение Григория Орлова: здесь он должен встретиться со своей Дульцинеей – принцессой Вильгельминой.

6-го июня принцесса вместе с двумя сестрами и матерью – ланд-графиней Гессен-Дармштадтской – была морем доставлена в Ревель и оттуда ее повезли на первое свидание с будущим мужем. Они знают друг друга еще только по портретам и чужим мнениям. Минута первого свидания приближается с каждой верстой, пройденной экипажем, медленно ползущим по нашим длинным дорогам из Ревеля в Гатчину.

Павел ждет и записывает в тайную тетрадь:

«Вторник, 11 июня 1773 года. Утром. Все эти дни я живо беспокоился, хотя чувствовал и радость, но радость, смешанную с беспокойством и неловкостью при мысли о том, чего мы ожидали. Во мне боролись постоянно, с одной стороны, нерешительность по поводу выбора вообще, и с другой – мысль о всем хорошем, что мне говорили про всех трех принцесс – в особенности про мою супругу, – и наконец, волновала меня мысль о необходимости жениться из-за моего положения. У меня не было других мыслей ни днем, ни ночью, и всякая другая мысль мне казалась сухой и скучной.

Среда 12 июня. Мне кажется, что последние дни, по приезде ландграфини, я в серьезных делах, как и в пустяках, действовал под влиянием их прибытия, и я себе много прощал, говоря себе, что все изменится с приездом их и что мало времени осталось. Я постоянно считал, сколько часов еще придется ждать.

Суббота 15-го: день на всю жизнь памятный – тот день, в который я имел счастье в первый раз лицезреть т у, которая мне заменяет все. Я встал в обычный час, не вышел из своих покоев и сейчас начал одеваться. Меня причесывали, и я думал только об одном, что меня всецело занимало, когда вдруг постучали в дверь. Я велел отпереть. Это была моя мать. Она мне сказала: «Что Вы желаете, чтобы я от Вас передала принцессам?» Я ответил, что я полагаюсь даже в этом на нее.

Я спустился к графу Панину, где постепенно начали собираться все наши и те, которые должны были меня провожать. Бесконечные волнения все усиливались по мере того, как время отъезда наступало. Кареты были поданы.

Проехав Гатчинские ворота, мы заметили, что издали поднялась пыль, и думали, что вот уже императрица с ландграфиней и ее дочерьми; каково же было наше удивление, когда мы увидели телегу с сеном. Через некоторое время пыль снова поднялась, и мы более не сомневались, что это едет императрица с остальными. Когда кареты были уже близко, мы велели остановить свою и вышли. Я сделал несколько шагов по направлению к их остановившейся карете. Из нее начали выходить. Первая вышла императрица, вторая ландграфиня. Императрица представила меня ландграфине следующими словами: «Вот ландграфиня Гессен-Дармштадтская, и вот принцессы – ее дочери. При этом она называла каждую по имени. Я отрекомендовался милости ландграфини и не нашел слов для принцесс.

Я удалился тотчас после ужина и первым делом отправился к графу Панину узнать, как я себя вел и доволен ли он мною. Он сказал, что доволен мною, и я был в восторге. Несмотря на свою усталость, я все ходил по моей комнате, насвистывая и вспоминая виденное и слышанное. В этот момент мой выбор почти уже остановился на принцессе Вильгельмине, которая мне больше всех нравилась, и всю ночь я ее видел во сне» (Эйдельман 1991. С. 83–84; перевод А. Л. Вейнберг).

Что же такое надо было сделать, чтобы этот трогательный юноша стал грозным угнетателем отечества – Калигулой осьмнадцатого столетия? Какой тяжкий опыт надо приобрести, чтобы душа замкнулась в настороженном подозрении к самым близким людям? Кто виноват?