Она совершенно не похожа на Яну. Ни фенотипически, ни поведенческими реакциями, ни привычками. Ничем. Их родство – генетическая условность, которую социум ввел в ранг закона.

И закон же привязал Дарью к Адаму.

Это нерационально.

– Вы упускаете один момент, – сказал Вась-Вася. – Аксиома – это хорошо, но документов к ней нет. Вашу Антонину удочерили в обход правил, а значит, на детдом нам не выйти.

Упрек был заслужен. Адам и сам думал над данной проблемой, но решение видел лишь одно, и оно требовало временных затрат.

– Я, конечно, подниму дела по базе, которые связаны с пропажей детей, – продолжил Вась-Вася. Говорил он медленно и после каждого слова делал паузу, вероятно обдумывая следующее слово. – На это все ухлопается пара дней. И то я не уверен, что ухлопаются они не зазря.

– Ну да, проще вообще ничего не делать… давайте просто подождем. А там, глядишь, случится чудо и… – Дарья повернулась к подоконнику, на котором стояла коробка с туфлями.

Она испытывает страх?

Это нормальная реакция на потенциальную угрозу физической гибели.

Яна успела испугаться? Прежде данный вопрос казался несущественным, но теперь он вдруг вытеснил все остальные вопросы. Яна погибла не по собственной воле, а по стечению обстоятельств. Изменение данных обстоятельств лежало вне возможностей Адама. Но гибель Дарьи предопределяется действиями конкретного субъекта.

Этого субъекта следует остановить.

– Антонина – фокальная точка данного дела, – Адам говорил и обдумывал новую для себя мысль. Приведет ли устранение источника проблемы к устранению самой проблемы? – Она связана с Анной Кривошей и Максимом. Она связана с Всеславой. Ее иррациональный страх перед фотографированием косвенным образом свидетельствует и о связи с тем, кто преследует Дарью. Полагаю, что данный же субъект имел непосредственное отношение как к самоубийству Антонины, так и к последующему ее исчезновению.

Воображение работало четко, как никогда прежде. Факты стыковались.

– Первый прыжок был совершен с малой высоты. Куст смягчил падение. Антонина получила физические повреждения, но осталась жива. Полагаю, Всеслава сообщила о происшествии субъекту, который в ее понимании нес ответственность за Антонину. Он уговорил не предавать происшествие огласке.

– Логично, – Дарья перебила его. Яна никогда не перебивала Адама, зная, что ему неудобно восстанавливать разорванную мысль. – Она небось была рада, что репутация чистенькой останется. Оформила выписку и подсунула муженьку документы о переводе. А он и подмахнул, не глядя.

– Именно. Но вместо больницы наш субъект ликвидировал жертву, вероятно спровоцировав второе падение, ставшее уже летальным. Тело он вывез на кладбище и захоронил в могиле Анны, зная, что гроб пуст. Таким образом, Антонина исчезла бесследно. Но даже в маловероятном случае обнаружения тела отчет о вскрытии имел бы однозначный вывод – смерть в результате падения с высоты.

– И никакого тебе убийства… – подхватила Дарья.

Она, как обычно, не сумела усидеть на месте, принялась описывать круги, сужая их, пока едва не споткнулась о низкий столик. У столика Дарья остановилась и щелкнула пальцами.

– А дальше у Всеславы вдруг совесть взыграла. Или страх. Тынин-то сбежал. Вдруг бы начал говорить про прыжок? Вдруг бы ему поверили? Начали проверять? Искать «Здоровый дух»? Она хотела убедиться, что пациентка жива, как было обещано. Приставала с вопросами. И тогда наш субъект взял и придушил добрую докторшу. Тем более что имеется на кого вину свалить.

Это она Адама имеет в виду. И в данном конкретном случае Дарья права: факты указывают на возможность совершения подобного шага.

– Это все хорошо, – сказал Вась-Вася, жестом обрывая и Дарьину речь, и ее же движение по кругу. – Но что ваш гениальный призрак вообще существует, еще доказать надо. А этот умник здесь. Сидит. Теории сочиняет.

– Только попробуй, – Дарья произнесла это очень-очень тихо.

– Я тоже сочинять умею. И не только я, Дашунь.

– Он прав, – Адам меньше всего хотел попасть в цейтнот очередной ссоры, в которой эмоции брали верх над здравым смыслом. – Моя виновность в данном случае представляется более очевидной ввиду отсутствия другого подозреваемого. Я говорю о персонифицированном подозреваемом, привязанном к делу фактами.

– Точно, – подтвердил Вась-Вася.

Наблюдатель сидел в старом доме и слушал ночь. Его снедало странное беспокойство. Сначала он уверял себя, что причиной тому – его опасения за Женечку, но после понял: он боится ночи.

За стеной шуршало и скреблось. Изредка доносился раздраженный писк. А однажды он увидел крысу, которая вышла и уселась в пятне лунного света. Крыса была огромной, не похожей на тех, которых продают в зоомагазинах. Ее длинные усы шевелились, и хвост тоже шевелился, извивался розовым червяком.

– Уходи, – сказал Наблюдатель крысе, и та ушла. А за стеной стало тихо-тихо.

Обычно он легко переносил тишину, но сейчас вдруг окружающее пространство начало расширяться. Стены дома раздвинулись до границ вселенной. В черной бесконечности одна за другой загорались звезды. Были они невыносимо ярки, и он закрыл глаза.

– За что ты меня убил? – Холодная рука коснулась лба, соскользнула, вычерчивая линию на коже, и замерла на шее. Пальцы держали пульс. – За что? Разве не любила я тебя?

Вторая рука накрыла сердце, и сердце забилось, пытаясь вырваться из плена.

– Разве не делала все, о чем ты просил? – продолжала допытываться Всеслава.

Коготки ее раздвигали волокна ткани, пробираясь сквозь рубашку. Кожа остановила их ненадолго, ровно настолько, чтобы он сумел сделать вдох.

– Я нарушила все правила… ради тебя.

– Ты собиралась меня сдать, – возразил он, пытаясь отсрочить неизбежное.

– Я бы тебя спасла.

Врет.

– Я и сейчас хочу тебя спасти.

– Врешь!

Пальцы коснулись альвеол. Он видел их изнутри – розовые гроздья, похожие на мясистые виноградные ветви. Ягоды то расширялись, заглатывая воздух, то сжимались, почти соприкасаясь гладкими стенками.

– Я люблю тебя. А ты меня не любишь. Ты никогда меня не любил. И никого не любил, кроме нее, конечно. Ты все делал лишь для того, чтобы ее вернуть.

А вот и сердце. Скользкий мешок перикарда, как гидрокостюм, повторяющий каждый изгиб мышцы. Из-под него выползают трубопроводы артерий, а в него вползают широкие горловины вен. Кровь не смешивается.

Он со школьного курса помнил, что кровь не смешивается. А теперь увидел ее, черную венозную и яркую, как лак на Всеславиных ногтях, артериальную.

Эти ногти исследовали его сердце с беспристрастностью дежурного патологоанатома. Но ведь он был жив! Его сердце продолжало стучать, выплевывая кровь, порцию за порцией.