на хранение?

— У меня не так уж много вещей. Одежда в основном.

— А что насчет твоей машины?

Карсон задает слишком много вопросов. Он хороший парень, но то, что он постоянно сует нос в чужие дела, действует мне на нервы.

— Позже один мой друг ее перегонит, — говорю я, надеясь, что он не станет уточнять имя друга.

По правде говоря, все оставшиеся вещи я укладываю в машину, а через неделю один человек перегонит ее в Калифорнию. Перед смертью Арлин успел нанять для меня водителя. Этого человека с той же целью он нанимал и для себя. Очевидно, это норма для богатых людей: на большие расстояния они предпочитают летать на самолетах, а их автомобили доставляет на место кто-то другой.

— Мы могли бы встретиться летом, — замечает Карсон. — В июле я поеду в Де-Мойн навестить бабушку.

— Меня не будет в Де-Мойне. Лето я проведу в Калифорнии.

— Без Гаррета? Я думал, ты не поедешь, раз вы расстались.

— Я все равно поеду. Харпер и ее парень снимают жилье по соседству.

— Значит, полагаю, после пятницы мы не увидимся до сентября.

— Ага, вероятно так.

Мы прощаемся, и Карсон отправляется к своему общежитию, а я иду в свое. Карсон будет первым, кто следующей осенью станет выяснять, почему меня нет в Мурхерсте. По правде говоря, он будет единственным, кого это волнует. Никто другой этого даже не заметит. За исключением Харпер. Я еще не решила, что ей скажу, но у нас впереди целое лето, так что мне необязательно сообщать ей новость на этой неделе.

Фрэнку и Райану я о своих планах тоже не рассказала и не собираюсь, пока не буду знать точно, куда именно поеду учиться осенью. Если сказать им сейчас, они станут задавать слишком много вопросов, а у меня нет сил выдумывать достоверную версию. Я скажу им позже, когда все закончится.

Неделя продолжается, и наполнена она сдачей экзаменов днем и встречами с Гарретом в нашем лагере в лесу ночью. Мы тратим на сон лишь пару часов, потому что у нас нет на него времени. И как бы сильно мне ни хотелось в это верить, но, возможно, это наша последняя неделя вместе, и только одна мысль об этом заставляет меня наслаждаться каждым оставшимся мгновением.

Хотя часть наших ночей посвящена физической близости, большую часть времени мы просто лежим в объятиях друг друга и разговариваем. Рассказываем друг другу вещи, которые делают нас еще ближе. То, что не рассказали бы никому другому. То, что, вероятно, не узнали бы друг о друге еще очень долго, но теперь, когда время утекает, мы должны все успеть за эти последние несколько дней. Я хочу узнать о Гаррете все, несмотря на то что после этой недели мы, наверное, больше никогда не увидимся.

Гаррет рассказывает мне больше о своей маме и обо всем, что пережил после ее смерти. Он вспоминает историю о том, как впервые в четырнадцать лет напился. Тогда он, спотыкаясь, вернулся домой, а его отец сделал вид, что ничего не происходит. В тот момент Гаррет решил, что отцу больше нет до него никакого дела. Этот единственный случай положил начало годам пьянства, о чем Гаррет теперь сожалеет.

Сегодня вечером мы говорим о моей маме. Не знаю почему, но по какой-то причине я рассказываю Гаррету историю о том, как в восьмилетнем возрасте заболела гриппом и меня вырвало прямо на ковер, потому что я не успела добежать до ванной. Мне было так плохо, что я едва могла шевелиться, но мама заставила меня оттирать ковер, пока он не стал чистым. Я ненавидела ее за это и так и не смогла полностью простить. Возможно, поэтому я и поделилась с Гарретом этой историей. Может быть, рассказав ему, я перестану злиться и смогу двигаться дальше.

— Ладно, твоя очередь, — говорю я. — Расскажи мне что-нибудь еще. Что угодно.

Мы откровенничаем друг с другом по очереди. Я жду, что Гаррет начнет говорить, но он молчит. Вместо этого он смотрит на меня так, словно хочет что-то сказать, но не уверен, стоит ли это делать.

— Давай уж, выкладывай, — говорю я.

— Джейд… ты любила свою маму?

Я пристально смотрю на Гаррета, удивляясь, как вообще такой вопрос мог прийти ему в голову, особенно после истории, которую я только что рассказала.

В глубине души я знаю ответ, но себе я в этом никогда не признавалась, потому что это неправильно, ненормально и абсолютно лишено смысла. И мне не совсем понятно, почему Гаррета это волнует. Да какая вообще разница?

— Джейд? — Сидя напротив и держа меня за руки, Гаррет все еще ждет моего ответа.

Я замечаю, что немного дрожу, когда киваю.

— Да. Я любила ее. — Я поднимаю руку и рукавом быстро вытираю слезу. — Почему ты вообще спрашиваешь?

— Я думаю, тебе было необходимо произнести это вслух для самой себя.

Я не отвечаю, потому что сейчас я злюсь, что в принципе в этом призналась.

Гаррет тянется к моей руке, которая сейчас лежит на моих коленях.

— Все нормально. Знаешь, ты можешь любить ее даже после всего того, что она тебе сделала.

— Нет, это ненормально! — Я выдергиваю свои ладони из его рук и немного отодвигаюсь, прижимая колени к груди. В это время еще несколько слезинок умудряются скатиться из моих глаз. — Она этого не заслуживает. Она не заслуживает ничего, кроме ненависти.

Гаррет подходит ко мне и обнимает так крепко, что я, несмотря на все свои усилия, не могу вырваться.

Я так зла, но не на Гаррета, а на себя — из-за того, что призналась, что любила ее. Перестав бороться, я просто позволяю себе расслабиться в его объятиях.

— Я не должна была ее любить. Это неправильно. — Моя голова опущена и прижата к его груди. — Но я любила, и я не знаю почему.

— Потому что она была твоей мамой, — мягко говорит Гаррет.

Верно. Кажется, причина должна быть более глубокой, но это не так. Она была моей мамой, и как бы ужасно она ко мне ни относилась, я ее ребенок, а дети любят своих мам. И я любила ее, потому что, даже будучи маленькой девочкой, понимала, что она борется с какой-то глубокой, разрушительной болью, которая никуда не уходит, и больше всего на свете мне хотелось ей как-то помочь. Теперь я знаю причину ее боли и причину ее поступков, но мне все еще трудно сказать, что я ее любила.

— Джейд, могу я спросить тебя еще кое о