А как же я, выскочивший шанкр на здоровом народном дрыне? Чем питаюсь, зарвавшаяся подлюга? Что жру, духовный террорист? А-а-а, ничего. Питаюсь своим духом. И собственными бредовыми фантазиями. Что поделать: у каждого свой стиль жизни, своя судьба, своя работа.

По скоростной трассе мчалась кавалькада из нескольких импортных автомобилей, среди которых выделялся серебристый «мерседес»; за ними катили казенные лакированные «Волги» Минобороны; последним мчался автобус «Икарус» с галдящей иноземной журналистской братией в пестро-летних одеждах.

Когда автобус на скорости проходил мимо ухоженной, сработанной по западному образу и подобию бензоколонки с развевающимся над ней ярким флажком то ли фирмы, то ли чужестранного государства, фотокинорепортеры с утроенной энергией загалдели и замахали руками соотечественнику-бюргеру толстенькому коротышке в шортах и майке, прочно сидящему в тенечке с банкой родного пива. Коротышка признал сродственников и, радостно приподняв над головой пивную жестянку, малость облился: виват Россия, господа!

В кабинете директора ТЗ происходил небольшой производственный переполох: нервно суетились секретарши у столов, расставляя бутылки с минеральной водой, пробегали хихикающие голоногие девицы в псевдорусских кокошниках, кто-то из руководства нервно инструктировал красавиц, держащих хлеб-соль и букеты цветов, помощники листали документацию; хозяин кабинета пригласил сесть Главного конструктора:

— Высокая комиссия к нам, Иван Петрович, уже на въезде… И десяток заморских корреспондентов, сукиных детей.

— И что им надо? — скучно поинтересовался Минин.

Никита Никитович внимательно посмотрел на конструктора, выдержал паузу, потом ободрился:

— Вот я тебя пригласил, Петрович… Сам знаешь, конверсия, чтоб ей, на марше… И есть предложение… нисходящее оттуда, — показал на потолок, — произвести, так сказать, образцово-показательный акт.

— Что? — не понимал Минин, но уже нервничал. — Какой еще акт?

— В общем, Ваня, режем твой… в смысле, наш «Зверобой», как пирог, решительно проговорил директор. — Так сказать, перекуем мечи на оралы. Чтобы все мировое сообщество убедилось…

Побледневший Минин медленно приподнялся со стула и грохнул командирским басом:

— Ррравняйсь! Смирна-а-а-а!

Все присутствующие замерли в замешательстве. Директор, выпятив живот, пучил глаза на пистолет, который неверно плясал в мининской руке.

Грузовичок с бригадой мастеров ТЗ катил вдоль мертвого Главного конвейера, притормозил у ямы, на которой возвышался танковый монстр.

— О! Глядите! — удивился НТРовец. — Т-34?

— Один хрен резать, — сплюнул Илья Муромец, прыгая из кузова. Разгружаемся, славяне!

С шумом открыли борт — потянули баллоны и резаки. Неожиданно из танкового люка вынырнул жилистый старик:

— Эй, хлопчики! Чего вы тута?

— О, дед? — удивился Илья Муромец. — Ты чего сам? А ну слазь с изделия, черт старый!

— С чего слазить? — не понял Беляев.

Через заводской двор, заставленный ненужной ржавеющей хозпродукцией, стремительно шел старик. Это был Минин. Нечастые танкостроители шарахались от него — ярость обезобразила лицо Главного конструктора, а в руках его убедительной угрозой метался маятником пистолет.

В дирекции ТЗ случился большой производственный переполох: впечатлительные девушки-красавицы и секретарши глотали минералку, помощники-мужчины следили за обстановкой из окон; директор гневно кричал в селектор:

— А я говорю: немедленно задержать! Под мою ответственность. Это безобразие! Это какое-то гангстерство, понимаешь. Это…

Один из помощников поспешил предупредить:

— Никита Никитович, гости!

— А! Черррт! А у меня старый псих с револьвером! — Взволнованный, подходил к окну.

ТЗ-овские ворота гостеприимно открывались — на свободный пятачок закатывали серебристого цвета «мерседес», три «вольво», армейские «Волги» и автобус «Икарус» с галдящей интуристско-репортерской публикой.

Мокрый любимый город был грязно-помоечен, пуст и темен, будто все граждане влезли на столбы и вывинтили каждый по лампочке.

Машина катила по обморочным, заминированным ненавистью и люмпен-пролетарскими булыжниками улицам. Мой друг и директор картины Классов обиженно пыхтел на заднем сиденье. Он был хороший человек и отличный организатор, однако был приземлен, как тот самый булыжник на дороге. Иногда я чувствовал его классовую оторопь по отношению ко мне; наверное, мы родились под слишком разными созвездиями. Он понимал шелест ассигнаций, не понимал сухого шелеста павшей листвы. Он был вполне счастлив, когда дебет сходился с кредитом и, наоборот, когда не сходился, то готов был удавиться за излишне потраченную копейку. И самое главное: он не пил из принципиальных, как утверждал, соображений. Как можно не пить в такое шалое, сумасшедшее время? Вероятно, мой друг хотел умереть здоровым и богатым евреем. И чтобы могила была придавлена мраморным памятником от благодарных потомков. Наивный человек. Кому мы нужны? Мы нужны только самим себе. Нам разбираться с самими собой. Каждый умирает один на один с самим собой. Это трудная работа: быть самим собой. В деклассированные стаи сбиваются слабые духом, нищие мыслью, убогие телом. Их можно было бы пожалеть, но они, сбитые в торфяно-болотную топь, способны поглотить великие замыслы, душевные порывы, сердечную радость.

Впрочем, Классов не был обижен умом и понимал, что на таких, как я, можно делать деньги точно из воздуха. И поэтому страдал, терпел и пыхтел на заднем сиденье автомобиля, зигзагами мчащегося по скрюченным улицам колонизированной болезненным населением столицы.

Наконец в урбанистической ночи высветилось ячеечными огнями окон огромное административное здание. Памятник похмельному синдрому. Мы лихо подкатили к нему, фешенебельному. Выбрались из авто. Постояли пигмеями под этой административно-управленческой скалой. Находил служивый человек, встречал; улыбался макиавеллистической улыбкой. Повел в подъезд. Дальнейшее припоминаю с содроганием: мы благополучно прошли милицейскую вахту, направились к лифту — он был в зеркалах и бархате, он бесшумно взмыл к небесам, затем мы вышли в коридор, на полу лежали ковровые мягкие дорожки, мы шли-шли-шли-шли-шли-шли-шли по этим дорожкам, пока не пришли к новому лифту, он был в зеркалах и бархате, он бесшумно пал вниз, затем мы вышли из него, на полу лежали ковровые мягкие дорожки, мы шли-шли-шли-шли-шли-шли по этим ковровым дорожкам, мимо дверей-дверей-дверей-дверей-дверей-дверей, пока не подошли к новому лифту, лифт был в зеркалах, но без бархата.

— А-а-а! — страшно закричал я. — Все! Никуда больше не поеду. У вас же епнуться можно. У меня рябит в глазах от дверей, коридоров, дорожек. Меня мутит, понимаете?.. Вы хотите, чтобы я облевал ваши двери, коридоры, дорожки и лифты?..

— А мы пришли, — улыбнулся служивый человечек и провел нас с Классовым мимо лифта к скромной двери конференц-зала.