Кейн идет за ними.

Я проснулся со вкусом сырой человечины, еще свежей и кроваво-сочной на языке.

Перекатился на спину и начал тереть лицо рукой, а другой искал графин на столике. Смочил рот несвежей водой, скорчил рожу и сплюнул на пол. Треклятая вода была на вкус хуже крови.

Отхаркал густую мокроту из глотки и пробурчал: - Вот это вечеринка...

Налил воды в мелкий терракотовый тазик и побрызгал на лицо, смягчив сонную слизь в уголках глаз, прежде чем соскрести ее ногтем. Заря ослабила свечки звезд, видимые в окне мансарды. Я вздохнул и начал прыгать, пока не зазвенело в ушах. До завтрака наверняка еще час. И кофе не достать.

Затем я впал в уныние, припомнив, что велел Пратту убираться из города.

Голова не держалась на плечах. Я зажал ее руками. - Ох, ради всего дрянного!

Достал из-под кровати ночной горшок, открыл крышку, молясь, чтобы хоть кто-то на проклятой планете изобрел круглосуточное обслуживание в номерах. А когда примостился задом на холодный стальной ободок, понял, что смогу прожить без гостиничного сервиса. Что реально нужно Дому, так пара миллионов сантехников. Даже с профсоюзом.

Пластиковые, черт дери, туалеты. С обогревателями.

Я застыл, рассматривая руки. Мягкие и розовые, и мелкие. Слишком маленькие: гибкие ногти, ими едва ли блоху раздавишь. Предплечья гладкие и голые, особенно там, где смутно ощущались боевые когти. И чистые. Слишком чистые. Ни корки подсохшей крови, ни кусков рваной хумансовой плоти... Наверное, это был сон.

Наверняка сон. Точно. Возможно.

Закончив дела на горшке, я закрыл его и вынес за дверь. Дневной уборщик заберет. Если он еще остался. Я сел на койку и завязал брюки. Оставшийся в кобуре автомат промял спину. Я собирался вынуть его и бросить на кровать, но остановился с рукой на прикладе.

Сонное эхо барабанов гудело в голове.

Это не походило на видение, когда я был Орбеком. Сон был живым как жизнь. Куда там воспоминаниям о реальной пьянке.

Или не совсем реальной? Я так не напился.

Какой-то ритуал. Я не мог вытащить подробности из туманного рассудка. Пламя в пещере. Прыжки, топанье и кружение. Пение. Костер размером с дом, аромат курящегося чабра. Каменный потир с кровью.

Калейдоскопическое. Галлюцинаторное. Бум-бум-бум. Барабаны, танцы и зелья...

Отец, сев на антропологического конька, назвал бы это ритуальным безумием: намеренным систематическим разрушением себя, снятием защиты эго, рассечением самосознания ради открытия ума перед бесконечностью. Безоглядное, необузданное, энтузиастическое стремление к трансцендентному единению с...

С чем?

У меня было недоброе чувство, что я знаю.

Книги говорят о более высоких состояниях. Но это не казалось чем-то трансцендентальным. Не опустошением себя в беспредельность. Скорее наоборот.

Это казалось призывом.

Я Дымная Охота.

Меня преследовало мучительное чувство, что я почти понял... есть какие-то соответствия. Дикая Охота? Возможно. Мне всегда нравилась мифология Дикой Охоты: буря хаоса над мирными землями, разрушающая все на пути своем. Не так уж непохоже.

Напоминает мою актерскую карьеру.

Но тут не Дикая Охота. По крайней мере, не вся. Это другой вид охоты.

Сон или видение или что там... не останавливалось на барабанах и плясках, но расцветало в беспрепятственный бег по залитым луной улицам среди запахов мочи и дождевой воды, пролитого вина и человечьего пота... чувство связи - как ритуал Слияния у перворожденных - ощущение, что ты не одна личность... или что твоя личность распространяется на другие тела, на все тела, и в своей своре я гляжу на себя разными глазами, одновременно, и вижу себя извивающимися в мерцающем пламени, алом и не отбрасывающем свет, и это пламя было связью, и связь пульсировала густо и горячо в разделенной жажде оборотней.

Вломиться в дом. Дверь сорвана с петель. Лампы разбиты, пламя ползет: настоящее пламя, треск и ожоги плоти. Одним ударом пробита стена. Вонзаю зубы в мягкий вопящий розово-плотский узел хумансов под одеялом, лью яркую сладкую кровь на рваные матрацы.

Еще пламя, еще ужас, еще сладость медной крови.

Жесткие серые кулаки крушат мясо и кости с тем же чавкающим звуком, что семигранные булавы людей в кольчугах с солнечными коронами Хрила, гром их длинных ружей, ширрр дроби и жжуух пуль, стук подков по мостовым и нет страха нет боли, лишь касания: кровь отдана, кровь принята.

Картинно лежащие в развалинах стены обрывки тел столь истерзанных, что не понять, люди это или гриллы, или смесь, свежая мертвечина, косые лучи лунного света выхватили струйки пара над разрезанным мяском...

Пар от ран...

Отец, лет сорок назад, рассказал мне теорию антропологов о происхождении мифа о человеческой душе: испарения от глубоких ран могли приниматься древними людьми за души, убегающие из тел. Или духов. Слово spiritus происходит от корня, означавшего дыхание. В большинстве традиций призраки похожи на туман, который можно в стылый день увидеть у рта... Вся чепуха о послежизни и Небесах за облаками... все из простых завитков пара, ползущего ввысь словно дым...

Словно дым.

Я сказал: - Сукин сын. Сукин сын.

Точно. Оно. Должно быть. Барабаны. Пляски. Изменяющие разум снадобья. Экстатическое единение с высшей силой... ни страха, ни боли.

"Даже пули вам не повредят. Разве что убьют".

Возьмите религиозный пацифизм людей Земли, профильтруйте через сознание разумных хищников, стайных охотников, и что получите?

Дымную Охоту.

- Это же Пляска Духа, вот так срань. Гребаные огриллоны - Плясуны Духа. [13]

Раздолби конем мой сраный зад! Кровавый Иисус на палочке!

Я глубже уткнул лицо в ладони. - Орбек, какого хрена ты влез во всё это, тупая собачина?

Это был риторический вопрос. Ибо во сне было много чего еще.

Там была она.

Латы, словно манекен из перекрывающихся зеркал. Из тени улицы на площадь, тяжелый двуручный моргенштерн небрежно вскинут на плечо. Отблески пожара пляшут на фасадах. Трое меня мчатся по мостовой навстречу, залитые кровью лучших солдат Дома. Небрежно снимает шлем, встряхивая волосы. На лице нет гнева. Нет страха. Лишь далекая, отстраненная печаль.

Ее запах: человеческий, женский, густой от смерти. Залитые алым пластины доспеха покрыты вдавлениями в форме клыков, дырочками от пуль. Волосы слиплись от сохнущей крови. Булава вздымается с механической точностью, падает стальными громами. Клочья мяса облепили скулы и лоб, нечеловеческая маска с живыми глазами.