Темнота и тишина вокруг длилась и длилась, я прижимал гудящий пустотой затылок к стальной плите стены, чувствуя, как он вибрирует в такт каким-то своим потаенным ритмам.

Что общего между мной и тем парнем, что из последних сил пробирался по катакомбам у основания башни.

Первые признаки жизни за пределами моей камеры я почувствовал будто загодя. Выпрямился, опустил голову, прикрыл веки. И только после этого под потолком вспыхнуло жгучее пламя света.

Подождав, пока растворится в его густом мареве мельтешение красных и синих пятен, я открыл глаза и поднялся. Сейчас раздастся голос. Он будет спрашивать. И каждый его вопрос будет требовать ответа.

Так уже было.

Однако голос все никак не появлялся. Его обладатель притаился где-то за пределами моего понимания, внимательно разглядывая меня, вчитываясь в выражение моего лица, как в детскую азбуку. Меня изучали.

И тогда я дал волю своему гневу, исподволь тлевшему все это время на самой границе сознания, словно неведомый факельщик поднес огонь к запалу древнего орудия. И орудие тут же сделало пробный залп.

Мой голос иерихонской трубой заполнил свободное пространство, многократным эхом возвращаясь мне в уши. Я кричал так, что вздувались на шее вены и глаза едва не вылезали из орбит. Мне нужен был этот наблюдатель, мне нужно было выйти с ним на контакт, мне требовалось узнать… что?

Мое тело само делало свою работу, позволяя мне отстраненно строить собственные планы. Оно выгибалось дугой, брызгало слюной на голый металлический пол, оно раздирало ногтями свежие раны на груди и боках. Пусть отводит душу, сбрасывает напряжение. Раны потом затянутся. Если мне дадут отсюда выбраться живым.

Неожиданно для себя я почувствовал чуть ли не любопытство, прохладной волной пришедшее откуда-то оттуда, извне.

Я делал сейчас что-то неожиданное. Чего не делал до меня никто из побывавших в этой камере.

Там, снаружи, не могли знать степени управляемости нарочитой этой истерии. Первые капли крови с разодранных лоскутов отливающей синевой кожи уже забарабанили по гулкой стальной толще.

Так, хватит.

Свет погас спустя привычные полсекунды после того, как я ощутил приближение темноты.

Майкл, так и не дождавшись голоса свыше, со стоном повалился на колени, обхватывая изодранное тело дрожащими руками. Крики его утихли так же быстро и бессмысленно, как и начались.

Майкл. Кажется, меня звали Майкл. Майкл Кнехт.

Это имя не вызывало во мне ровным счетом ничего. Даже собственная гендерная принадлежность оставалась для меня каким-то отстраненным фактом, не имеющим никакой эмоциональной составляющей.

Кто я такой, что я такое.

Майкл словно был далеко не первым, кем я был, и им я был лишь частично, большей частью оставаясь там, за его пределами, удивленным наблюдателем, холодным и скованным до поры отсутствием цели к существованию. В этой крошечной пустой и темной камере осознание этого пришло так же естественно, как и другое внезапное наитие.

То место, где я жил большей своей частью, было совсем иным, нежели доступная простому глазу запаянная консервная банка для человеческих останков.

Я почувствовал, снова почувствовал мой хрустальный мир.

Тонкая кисея рассыпавшихся в воздухе пылинок, биение пульса у меня в запястье. Мягкая влага дыхания, холодный привкус стальных стен…

И пустота за ними.

Мой хрустальный мир заканчивался здесь. Впервые с самого мига нашего с ним знакомства он был таким крошечным, сдавленным незримой мощью запоров преподнесенного мне в подарок каземата.

Майкл. Это он придумал себе несуществующий хрустальный мир. Я, помещенный чьей-то волей на его место, тоже мог играть в эту забавную и жестокую игру. Но зачем нужен мой хрустальный мир, зачем мне бесполезный дар пустоты, которая не есть пустота, зачем видеть тончайшие связи и закономерности, если я не могу на них никак повлиять, вмешаться, подчинить своей воле. Я даже не могу в точности сказать – реален ли он или это грандиозный самообман, безумие, болезнь.

Я положился на него, на мой хрустальный мир, там, в технических лабиринтах башни, которая стала для нас с Мартином ловушкой. Положился и проиграл.

Потому что я здесь, вот он. Мой хрустальный мир тоже здесь, со мной. Но он в таком же заключении, как и я сам.

И этот настороженный внимательный взгляд.

Он хочет от меня ответов, но почему тогда он молчит, почему не спрашивает!

Зачем я здесь.

Моя версия про тайный каземат какой-нибудь Корпорации хоть и была логичной, но не отвечала на главный вопрос – что я знаю? Я знаю, как меня зовут, если это действительно был я. Я знаю, что совершил нечто против воли моих незримых наблюдателей. Не осталась ли амнезия результатом какого-то из тех моих разрозненных, смутных полувоспоминаний про свет, про вопросы, про мое в ответ молчание?

И да, и нет.

Люди, которые способны оградить мой хрустальный мир от меня самого этими стальными стенами, – они не будут задавать вопросы. Я сам им все расскажу, с радостью. Нет таких человеческих сил, которые были бы способны противостоять властителям моего хрустального мира.

Или иначе.

Кто еще может быть интересен этому взгляду из-за пределов, если не человек, способный видеть мир. Видеть то, что не увидит никто. Для кого законы бытия лежат как на ладони, и для кого любое нарушение этих законов будет подобно набату в тишине ночи.

Окружающее меня безмолвие разом стало настороженным, пристальным, отточенно-стальным, как эти стены.

Меня не допрашивали. Теперь, когда стало ясно, что я ничего не знаю, меня изучали, как лабораторную крысу, угодившую в сложнейшую, интеллектуальную, расставленную на нее одну западню.

Память, если бы не она, я бы смог понять, как же меня изловили. Это было бы началом пути отсюда. Если он был, этот путь. Но в тишине и темноте лишь эхо моих мыслей металось и угасало между этих непроницаемых стен.

Я им нужен.

Я им нужен!.. – заголосило многократно усиленное эхо.

В таком случае можно попробовать торговаться. Все то, что они могли взять сами, силой, они уже взяли. Не оставив мне совсем ничего. Так кажется. Нужно понять, вспомнить, осознать, вернуть к жизни то, что без меня не существует. Что не существует без моего хрустального мира.

И тогда они согласятся на все. Цена, выше той, что я уже заплатил, и так слишком велика для хорошего торга. Я готов слушать, что они скажут.

– Майкл, ты готов выслушать, что я тебе скажу?

Голос ждал удобного момента, голос и взгляд. Они были вместе, единым целым, горним вниманием к тщедушной букашке у ног.

– Готов.

– Майкл, ты доставил мне слишком много хлопот, это необычно.