Так-то вот. Шестнадцатилетняя девочка с проплешинами на месте выдранных волос, связанная, словно гусь, и вопящая. Моя мама при взгляде на меня каждый раз плакала, но не потому, что я страдала. Потому что от меня было столько шума. Отец даже не поехал с нами.

– Позаботься об этом, мать, – сказал он.

Об этом!

Мы приехали в какое-то место, здание, к которому мы подъехали, выглядело как тюрьма на вершине холма.

– Ты будешь хорошо себя вести? Тогда мы снимем с тебя смирительную рубашку.

Я пообещала быть хорошей девочкой, понимая, что это значит. Тихой. В пятидесятых хорошие девочки были тихими девочками. Меня развязали, и я, как мне сказали, поднялась по широким каменным ступеням. Мама шла рядом, но не дотрагивалась до меня, будто я подхватила какую-то болезнь, которая может оказаться заразной. Я шла словно в тумане – или в полусне. Потом я узнала, что меня напичкали лекарствами, сама-то я ничего не помнила. Помню только, как поднималась по ступенькам – как будто под водой. Я понимала, где я, но видела все словно сквозь пелену, искаженным.

Как же мне хотелось, чтобы мама взяла меня за руку. Я точно знаю, что продолжала всхлипывать, но она от этого только ускоряла шаг. Помню стук ее каблуков по каменным ступеням. Она с такой силой натягивала ремешок своей сумки из лаковой кожи, что мне казалось, что он порвется.

Внутри этого здания все были в белых одеждах и выглядели мрачными. Кажется, именно тогда я впервые заметила решетки на окнах. И подумала, что чувствую себя такой бесплотной, что могу просочиться между ними и улететь, если захочу.

Фамилия врача была похожа на какую-то ткань. Вельвет или бархат. У него были узкие губы и нос алкоголика. Когда я его впервые увидела, то меня разобрал смех. Я подумала, что его нос похож на красный раскрывшийся парашют, и смеялась так сильно, что на глазах выступили слезы и моя мама прошипела: «Ради всего святого, веди себя прилично», а ее пальцы снова впились в ремешок.

– Садитесь, мисс Харт.

Я послушно села и тут же перестала смеяться. До меня дошло, почему в кабинете такая странная тишина и необычный свет. Тут не было окон. Я подумала, сколько людей смотрели на нос врача, похожий на парашют, и вздрогнула.

– Вы знаете, почему вы здесь? – спросил он.

– Со мной уже все в порядке.

– Нет, Дороти. Девочки, у которых все в порядке, не рвут на себе волосы, не кричат и не выдвигают нелепые обвинения против людей, которые их любят.

– Совершенно верно, – сухо поддержала доктора моя мать. – Бедный Уинстон просто вне себя. Что с ней?

Я беспомощно посмотрела на доктора.

– Если будешь хорошей девочкой, мы тебе поможем, – сказал он.

Я ему не верила. Повернувшись к маме, я стала умолять ее забрать меня домой, обещала, что буду хорошей.

Потом я опустилась перед ней на колени, стала кричать. Говорила, что не хотела этого делать, что мне стыдно.

– Видите? – Мать повернулась к врачу. – Видите?

Я не могла заставить ее понять, как мне стыдно и страшно, и я снова громко кричала и плакала. Я понимала, что это плохо, неправильно. Потом я упала, ударившись головой о деревянный подлокотник кресла, на котором она сидела.

Потом услышала громкий голос матери:

– Остановите ее!

Потом кто-то подбежал ко мне сзади и схватил.

Очнувшись – не знаю, сколько времени прошло, – я обнаружила, что лежу на кровати, а мои руки и ноги привязаны так крепко, что невозможно пошевелиться.

В поле зрения начали появляться люди в белых халатах – они будто выпрыгивали откуда-то, словно мишени в тире на ярмарке. Я помню, что хотела закричать и даже пыталась, но ничего не выходило. Они что-то делали со мной и вокруг меня, но на меня даже не смотрели.

Я услышала, как что-то катится по полу и повернула голову – оказывается, я могла это сделать, хоть и с усилием. Медсестра – потом я узнала, что ее зовут Хелен, – вкатила к комнату какой-то аппарат и придвинула к кровати.

Кто-то прикоснулся ко мне, стал смазывать виски чем-то холодным и липким. Я отвернулась и услышала голос: «Черт», а потом чьи-то пальцы ухватили меня за волосы.

Хелен наклонилась ко мне так близко, что я видела черные волоски у нее в ноздрях.

– Не бойся. Это быстро.

Я почувствовала, как по щекам текут слезы. Даже малая толика доброты вызывала у меня слезы.

Потом вошел врач, лицо надутое, нос торчит. Не говоря ни слова, он наклонился надо мной и приложил к моей голове холодные металлические пластины. Они были похожи на два ледяных круга, одновременно холодные и обжигающие, и я запела.

Запела.

О чем я, черт возьми, думала? Неудивительно, что они считали меня сумасшедшей. Я лежала там, плакала и распевала во все горло: «Рок круглые сутки».

Врач застегнул на моей голове ремешок. Я хотела сказать ему, что он пугает меня, делает мне больно, но продолжала петь – просто не могла остановиться. Он сунул что-то мне в рот, и я умолкла.

Все отошли от меня, и я подумала: «Бомба! Они привязали бомбу к моей голове, и я сейчас взорвусь». Я пыталась выплюнуть ту штуку изо рта, а потом…

Описать это невозможно. Теперь я знаю, что через меня пропустили электрический разряд. Я дергалась, как тряпичная кукла, и описалась. В ушах звенело – пронзительно, на высокой ноте. Я думала, что у меня крошатся кости. Когда наконец все закончилось, я безжизненно обмякла на кровати, чувствуя себя почти мертвой. До меня донесся тихий звук падающих капель – это моя моча стекала на пол.

– Ну вот, – сказал Хелен, – теперь уже лучше, правда?

Я закрыла глаза и стала молиться Богу, чтобы он меня забрал. Я не понимала, что такого ужасного я сделала, чтобы заслужить подобное наказание, и я хотела к маме, но не к моей маме и уж точно не к папе. Наверное, мне хотелось, чтобы кто-то обнимал меня, любил, говорил, что все будет хорошо.

Но… Понимаешь, если бы да кабы…

Ты, наверное, считаешь, что я глупая тварь, потому что почти все время видела меня под кайфом, но это не так. Я сразу же поняла, в чем моя оплошность. Конечно же я знала, чего от меня ждут, еще до приезда в больницу, но не представляла, какую цену придется заплатить за перемены. Теперь мне все стало ясно. Яснее не бывает.

Быть хорошей. Вести себя тихо. Делать то, что говорят. Отвечать на прямые вопросы, не говорить, что не знаешь, никогда не говорить, что отец тебя обижает. Не говорить им, что мать знает, что с тобой происходит, но ей все равно. И никогда не просить прощения. Это хуже всего.

Я попала в больницу сломленной. Но сумела собрать осколки, которые остались от меня, и крепко зажать их в кулаке. Я кивала, улыбалась, глотала все лекарства, которые мне давали, и спрашивала, когда приедет мама. Я не завела подруг, потому что остальные девочки были «плохими» и неполноценными. Мама бы не одобрила. Разве я могу дружить с девочкой, которая резала себе запястья или сожгла на костре свою собаку?