– Я даю вам разрешение на конфиденциальную беседу, леди Эркьяни, – строго глянув на подчиненных, проговорил Бьерри. – Вы можете войти внутрь, но между вами и заключенным всегда должно оставаться не менее двух метров. Никому не разрешено приближаться к нему без дополнительной защиты. В случае чего подайте знак. Мы будем наблюдать через окно.

Я кивнула. Бьерри открыл камеру и посторонился, пропуская меня внутрь. Дверь с грохотом захлопнулась за моей спиной.

Этот звук привел Витторио в чувство. Он поднял голову и, прищурившись, посмотрел прямо на меня.

– Малышка Астерио. – Его губы растянулись в улыбке. – Лучшая из двоих…

Мне показалось, он ничуть не удивился, что я пришла одна, практически без охраны, положившись лишь на защиту тюремных артефактов. Его улыбка стала шире, довольнее, как будто все происходило точь-в-точь по его плану. Даже здесь, под стражей, Витторио продолжал свою игру.

В тюремной робе и тяжелых наручниках Витторио Меньяри выглядел непривычно. Без дорогих одежд и фамильных артефактов франтоватый лоск скучающего аристократа пропал, но исходящее от него чувство опасности и скрытой угрозы только усилилось. Темная щетина, покрывавшая впалые щеки, сделала его лицо жестче и старше, а глаза заблестели диким безумным огнем. Чуть наклонившись вперед, Витторио скользнул языком по губам.

Когда-то этот нарочитый, похотливый жест вызвал бы у меня неудержимое отвращение. Когда-то, когда я была юной благовоспитанной леди, ставившей приличия превыше всего. Когда-то бесцеремонность и наглость Витторио до дрожи пугали меня. Но не сейчас.

Сейчас я стала другой. Темные подозрения, зародившиеся в душе, не давали покоя, сводили с ума обещанием страшного откровения. Правды, которая грозила разрушить весь мой привычный мир до основания.

– Ты хотел поговорить, – холодно произнесла я. – Говори.

– Я? – Витторио негромко рассмеялся. – С чего ты так решила, малышка? Может, мне просто не хватало женского внимания, а заманить сюда хорошенькую девицу другим путем никак не получалось.

Он протянул руку к изголовью железной койки, и паук, застывший у зарешеченного окна в ожидании жертвы, неторопливо переполз на подставленную ладонь.

– Вот и все мои друзья, – с притворной грустью произнес Витторио. – Паучки да мушки. Правда, в итоге остаются одни паучки. Жизнь, понимаешь. Жестокая, несправедливая… – Недовольно фыркнув, он стряхнул паука прямо мне под ноги. Я не шевельнулась. В глазах Витторио промелькнула тень разочарования. – И вот я один, совсем один, забытый всеми, кто некогда клялся в вечной любви. Покинутый, печальный… Может, ты утешишь меня?

– Не думаю, что ты нуждаешься в утешении.

– Ну тогда я утешу тебя. – Полные губы вновь сложились в улыбку. – Ведь ты за этим сюда пришла, правда же? Я готов вытереть твои слезки, малышка. Помочь тебе…

Он пристально вгляделся в мое лицо, словно пытаясь найти там что-то – тень страха, неуверенность, искру сомнения. Но я не собиралась отступать. Я отчаянно нуждалась в правде, какой бы жуткой она ни была, и кривляния Витторио не вызывали ничего, кроме глухого раздражения.

– Почему бы не помочь следствию? Смягчить свою участь. Разве ты мечтаешь оказаться на костре?

– Следствию, – почти выплюнул Витторио. – А есть ли смысл сотрудничать со следствием? Ведь память этого самого следствия так легко исказить. Коснулся – стер. Коснулся – заменил. Коснулся – внушил старому идиоту верховному обвинителю, что все происходящее перед его глазами лишь оптическая иллюзия. Не вижу смысла говорить с теми, кто слишком слаб, чтобы сохранить разум нетронутым.

– И тем не менее ты хотел поговорить со мной.

– С тобой? Да, с тобой я хотел… поговорить. С тобой приятно разговаривать, Яни, – он прищурился, вглядываясь во что-то, видимое только ему, – теперь уже Эркьяни. Ах…

Витторио ухмыльнулся и замолчал. Я кожей чувствовала внимательный взгляд, которым он прощупывал меня. С каждой секундой кривая улыбка на его лице становилась все шире.

– Неужели малыш Доминико все же добился своего? Разбудил огонь порочной страсти? Вся Веньятта видела, как дивно смотрелся грубый ошейник на твоей нежной шейке. Вся Веньятта мечтала увидеть больше – алые полосы на молочно-белой коже, закушенные от сладкой боли губы, следы любовных укусов вместо приевшихся банальных украшений. А правда ли, что ниареттцы столь же несдержанны, как печально известные вулканы? Только тронешь, и – пуф! – уже взрыв. Какая досада для женщин, верно? Разочаровательно быстро…

Он издевался. Насмехался. Стремился вывести из равновесия.

– А я всегда знал… – мечтательно протянул Витторио. – Даже тогда, когда ты сопротивлялась, упиралась и корчила из себя ледышку. Знал, что нужно лишь чуть-чуть подтолкнуть, счистить шелуху строгого воспитания и неукоснительного следования правилам, и я получу тебя – горячую, развратную. Готов поспорить, ты хороша. До сих пор не отказался бы попробовать.

Глядя мне в глаза, он вновь облизнулся, нарочито дерзко и пошло.

– Малышка, малышка… Тебе бы понравилось, – вздохнул Витторио, мечтательно прикрывая глаза. – Поверь, я знаю толк в наслаждении. А с ментальной магией любовные игры можно возвести в ранг настоящего искусства. Так, что любая сорвет горло жаркими криками… Или просто криками.

Я поморщилась.

– Хочешь сказать, что именно из извращенной любви к искусству ты организовал показной скандал между братом и его беременной любовницей? Ради дешевого драматизма вырезал на груди умирающей девушки жуткую подсказку, призывая вновь запустить ее сердце, чтобы… показать последние воспоминания, да? Ты знал, я смогу. Увижу…

Витторио усмехнулся, жестко и зло.

– Увидишь, да. Вот только ничего ты не увидела, раз так и не сумела докопаться до правды. И кто бы мог подумать, что малышка Астерио так плохо изучила своего возлюбленного жениха, обещанного ей самой судьбой и двумя циничными стариками…

– У меня не так много времени, чтобы выслушивать твои пустые бредни, – оборвала его я. – Ты играл со мной с самого начала, очевидно пытаясь добиться моего внимания. И вот я здесь, слушаю тебя…

Улыбка менталиста померкла.

– Грубая… злая, – притворно надул губы Витторио. – А ведь я так старался. Сколько ушло усилий, чтобы поставить для тебя эту пьесу, столько мучений – истинных творческих мук! И, заметь, ни одной репетиции, никакого права на ошибку. Настоящее искусство. Импровизация! Лучшая во всей Иллирии пьеса… Прекрасная – и трагичная.

Он улыбнулся, глядя куда-то сквозь меня.

– Пьеса… Я бы назвал ее «Песнь о вторых». – Он театрально взмахнул руками, словно распахивая занавес. – Интриги, неожиданные повороты, сорванные маски… О, это было бы настоящее зрелище, достойное лучших театральных подмостков. И ты – главная актриса и единственный зритель. Возлюбленная и преданная, героиня и злодейка. Целая пьеса – для одной тебя. Все для тебя одной: взгляд из-под маски, взмах ресниц… и кровь, что брызнула струей… убийца, падающий ниц. И на коленях я молю: приди ко мне, любовь храня… разрушь, разрушь, убей… меня.