В конце 1975 — первой половине 1976 года Венедикт служил в издательстве МГУ, куда его пристроили старые университетские друзья. «Ст корректор, т. е. обязанность приводить в божеский лит вид все рефераты, кот поступают от старшекурсников геологич и географич факультетов МГУ. С первого жалованья купил себе для свадьбы чернейшие брюки и светлый костюм», — хвастался Ерофеев в письме к сестре Тамаре от 11 февраля 1976 года[701]. К этому отрезку его жизни можно приурочить байку, которую учившийся некоторое время в МГУ Игорь Авдиев позднее рассказал Алексею Чернявскому: «Авдиеву в университетской библиотеке никаких книг не дают, кроме учебников. Попросил какого-то древнего грека — и то не положено! А Ерофеев тащит из библиотеки книги охапками. „Я спросил: как же так, Веня? Я же здесь учусь, — а он мне: Дурачок! У тебя в номере читательского билета первое число какое? 12. А у меня 4. Я не знаю, что это значит, но с числом 12 ничего не дают. А когда 4 — все дают. Я долго выяснял. Наконец узнал: 12 — это первокурсник, ему только учебники. А 4 — это рабочий, ему все можно. Все равно никогда он в библиотеку не придет“».

С 21 мая по 25 сентября 1976 года Ерофеев завербовался сезонным рабочим в аэрологическую экспедицию[702], которая исследовала Кольский полуостров. Оттуда он, по обыкновению, посылал множество объемистых писем, в том числе и жене Галине. Судя по ним, по крайней мере на первом этапе семейной жизни (и находясь вдали от Галины) Ерофеев относился к ней вполне благожелательно: «Непонятно, отчего это у меня внутрях нет никаких подъемов и ликований (и причин-то для ликования как будто бы бездна: полоса наших мелких административных триумфов с мая прошлого до нынешнего мая, обретенная на 4 месяца родина и пр.). Состояние ровное и плоское („как кизлярские пастбища“, сказал бы мой друг Тихонов) Не горюй, девка, раздавай долги, выкупай штаны, нашим о себе напоминай, обо всех столичных новостях пописывай. Оревуар и до радостного свидания» (из письма от 8 июня); «Ни о чем не тревожься. Очень помню. До веселого свидания» (из письма от 5 июля)[703].

Подробнее о своих экспедиционных обязанностях Ерофеев рассказывал сестре Тамаре в письме от 5 августа 1976 года: «У меня так: раз в неделю вылеты на север, восток и северо-восток от реки Вороньей и раз в неделю возвращение на базу. Экипировка такая: рюкзак за спиной, накомарник на морде, радиометр на грудях, болотные сапоги снизу, сверху компас и бинокль. Всеми мыслимыми благами снабжены, от танкетки-вездехода до резиновых надувных лодок, в первый раз за всю мою жизнь стал одержим рыбной ловлей (кумжа, хариус, форель, сиг и пр.). С териберским и ловозерским рыбнадзорами отношения панибратские („фамильярность, граничащая с закадычностью“, как говорил Томас Манн). Путного, по существу, ничего не делаем, если не считать обнаруженных двух аномалий с повышенной радиоактивностью, остальное вздор; из тысячи телодвижений, которые мы за день совершаем, только два десятка продиктованы подотчетностью (управление на Крас площади, рядом с ГУМом). Дал согласие американцам на печатание своих „Петушков“ в нью-йоркском издательстве и в изд университета штата Массачусетс (переговоры вела Галина, и авторские амбиции тут важнее обещанных 25 тысяч долларов)»[704].

Никаких 25 000 долларов Ерофеев из США не получил, однако в 1976 году его поэма действительно несколько раз была издана за рубежом — в Великобритании, в Польше и во Франции. В 1977 году «Москва — Петушки» вышли книгой на русском языке в престижном парижском эмигрантском издательстве «ИМКА-Пресс». По этому изданию и ксероксам с него долго теперь будет знакомиться с поэмой большинство читателей. «Мои родители, бывшие сотрудники радио „Голос Америки“ в Вашингтоне, в 1977 г. получили книгу „Москва — Петушки“, изд. YMCA-PRESS, наверно, из одного из русских книжных магазинов Нью-Йорка (например, „Четыре Континента“), у которого они заказывали книги по почте, — вспоминает, например, американская славистка и переводчица Татьяна Ретивов. — Мы всей семьей прочли эту книгу несколько раз и вслух, за столом, и про себя». По-видимому, как раз об этом издании рассказывает в одном из интервью Венедикт Ерофеев-младший: «Из детства очень запомнился один эпизод. Мы еще в Мышлине жили[705]. Отец приехал неожиданно, и я, наверное, больше никогда не видел его таким счастливым. Весь он как бы излучал счастье. С порога крикнул: изда́ли!.. И стал разворачивать что-то, завернутое в старые газеты. Это была книга „Москва — Петушки“, изданная во Франции»[706].

В феврале 1977 года Ерофеев на пять месяцев устроился стрелком в 101-й отряд ВОХР команды № 1. В этой же команде и тоже стрелком служила тогда Ольга Савенкова (Азарх), которая рассказывает о специфике этой службы так: «Было 4 поста, на двух выдавали и забирали пропуска, следили, чтобы не проносили спиртное (а работяги все равно проносили в рукавах телогреек), кнопкой открывали ворота. За смену можно было несколько раз отдохнуть на клеенчатом топчане, накрывшись тулупом. На третьем посту просто тупо сидели, а на четвертом, который был в отдалении, — спали. Это была будочка метр на полтора с топчаном, печкой и телефоном. А вокруг гудели и искрились генераторы. Короче, Веня выдавал пропуска, открывал ворота, следил, чтобы работяги не проносили портвейн в рукавах телогреек. Хорошее было время. Помню, как брала с живота спящего Ерофеева роман „В круге первом“ на папиросной бумаге и читала его за ночь». «Про Солженицына он сразу сказал: „Что интересно, я и так знаю, а что не знаю, мне не интересно“. Но когда году в 1977-м Веничка прочел „ГУЛАГ“, был просто убит: закрыл дверь, задвинул шторы и долго так сидел», — писал Владимир Муравьев[707]. Позднее на вопрос И. Тосунян в интервью: «Что может дать сейчас публикация „ГУЛАГа“?» — Ерофеев ответил: «Ребятам вроде моего 23-летнего сына она необходима до зарезу. А те, кто поглупее, может, поумнеют»[708].

Тут нужно отметить, что к большинству русских писателей-современников Ерофеев относился, мягко говоря, прохладно (притом что многих отечественных предшественников автор «Москвы — Петушков» искренне почитал)[709]. «О своих коллегах по перу — почти о всех поголовно — отзывался едко и унижающе», — сообщает Анатолий Иванов[710]. К концу 1970-х годов в Ерофееве уже в полной мере сформировалось то качество, о котором пишет неплохо знавший писателя Александр Леонтович: «Он был человеком вежливым. Но он считал, что должен быть везде первым. И все действительно ему всегда смотрели в рот»[711]. «„Записки психопата“. Мне студенты об этой вещи говорили, что это невозможно, что так писать нельзя. „Ерофеев, ты хочешь прославиться на весь институт?“ Я отвечал: „У меня намерение намного крупнее“», — так Ерофеев рассказывал Ирине Тосунян о своих амбициях времен учебы в МГУ[712]. «У него был умный и ясный, слегка высокомерный взгляд, в котором было нетрудно прочитать осознание своей особенности и какого-то связанного с этим груза», — вспоминал Андрей Охоцимский[713]. В позднем интервью Л. Прудовскому на вопрос об отношении к своей всемирной известности Венедикт ответил: «То ли еще будет», а когда интервьюер далее поинтересовался: «Ощущаешь ли ты себя великим писателем?» — Ерофеев, малость ерничая, признался: «Очень даже ощущаю. Я ощущаю себя литератором, который должен сесть за стол. А все, что было сделано до этого, это — более или менее мудозвонство»[714].