сегодня кулаком по столу, образно, ты понимаешь, немцы небось уже все мое выступление от корки до корки перечитали и в телеграмме в Берлин пересказали. Своего мы достигли. И хватит силу демонстрировать. Продемонстрировали. Отныне будем свое миролюбие показывать. Ни на какие провокации не поддаваться. Ни к какой войне не готовиться. Чтобы не напали на нас со страху. До 42-го дотянем. А там посмотрим. Порядок Гитлера не вечный. Он Европу занял, но Англия осталась. А еще американцы. Надорвется, ей-богу надорвется.

– Значит, – принялся рассуждать Молотов, – пока он не сведет счеты с Англией, на нас не бросится? Как в 18-м. С нами мир немцы заключили, чтобы на Западном фронте всё завершить. Но не смогли, Ноябрьская революция в Германии грянула.

– Вот именно. Ильич все предвидел, смотрел вглубь. – С этими словами вождь добавил себе коньяк в бокал и опрокинул себе в глотку.

– Ильич так много не пил, – позволил себя пошутить Молотов. И напрасно. С неожиданной прытью Сталин подскочил к нему, схватил за ворот пиджака и прошипел с хищной этакой интонацией:

– Тогда перед нами был кайзер, а теперь фюрер. Другая величина, другие ставки. И не захочешь, а выпьешь. Не нравится? Ильич не пил? Еще как закладывал. Кружку за кружкой, баварское. Вот прикажу тебя запереть здесь с Учителем, и выясняй, пил он или нет.

Сталин принудил Молотова налить себе полный бокал коньяка и тут же, мигом, осушить. До последней капли. Не пьют так благородный напиток, но перечить не следовало. Вождь смягчился и произнес примирительно, почти по-дружески:

– И довольно, Вячеслав, сыпать на меня все эти твои «предостережения». Из Варшавы, Берлина и прочих мест.

Молотов был доволен, что его назвали по имени, но непонимающе наморщил лоб.

– Телеграммы, которые ты от Деканозова получаешь. О том, что германцы силы собирают против нас.

– Собирают ведь.

– А как иначе? Это правильно. Они всё обязаны учитывать. Обязаны собирать. Как и мы. Быть неизменно начеку. Пусть собирают. Но не нападут. Если мы не подставимся. Так что довольно. Сам знаю. Надоело.

– Не согласен, Коба, – расхрабрился Молотов, – это важная информация. И Деканозов так считает. И я. И Берия, – добавил он после секундного раздумья.

– Берией прикрываешься, – проворчал Сталин. – Он со своими клевретами ничего не боится.

– Понимаешь, в Польше немцы ведут себя не так, как во Франции, Дании, в странах Западной Европы, которые они оккупировали. В Польше они хотят всё уничтожить. Подчистую. Это сигнал. Если к нам ворвутся, так же себя поведут. Или еще хуже. Это страшно. Мы берем на себя слишком большую ответственность, если со своей стороны…

– Ладно тебе. – Сталин насупился. – «Со своей стороны», не «со своей стороны», – передразнил он Молотова. – Я что сегодня, «со своей стороны» не выступил как надо? Пригрозил. Но политика должна быть гибкой. Шаг вперед и два назад, верно, Учитель? – Вождь постучал по крышке гроба, привстал и склонился над головой Ленина, возможно, ожидая, что тот откроет глаза и что-нибудь скажет.

– Ленин критиковал тех, кто делает шаг вперед, а потом два назад, – окончательно расхрабрился Молотов. – Об этом его статья.

Сталин неожиданно опустил плечи, сгорбился. Потом подошел к соратнику, взял за руку. Лицо вождя выражало крайнюю усталость и почти безразличие.

– Вот что, товарищ мой, верный партиец, Молотов, Скрябин, Молотушкин… Будем следовать моему курсу, и никакой германец к нам не сунется. Будут тебе эти паникеры свои польские предупреждения слать, отвечай, что не нападет на нас немец, а если нападет, мы дадим отпор. Встретим достойным образом. Мы готовы ко всяким неожиданностям. Вот так отвечай. Понял?

Молотов кивнул. Он понял. Он так и отвечал.

«Немцы продолжают подготовку войны»

Вернувшись в Берлин после майской аудиенции у Сталина, Деканозов продолжил аккумулировать информацию о предстоящем нападении Германии и передавал ее в Москву. В письме на имя Молотова от 4 июня 1941 года ясно давалось понять, что дело принимает серьезный оборот. Это впечатление не ослаблялось даже тем, что «слухи о близости войны между Германией и СССР», которые «распространяются среди населения по-прежнему», полпред разбавил «слухами о советско-германском сближении». Но из разъяснения следовало, что гипотетическое «сближение» должно базироваться на далеко идущих уступках со стороны Советского Союза (отказ от Украины в пользу Германии и др.), его добровольном обязательстве не вмешиваться в европейские дела, что само по себе являлось для великой державы неприемлемым и могло привести к конфронтации{555}.

«Слухи об аренде Украины на 5, 35 и 99 лет, – отмечалось в письме, – распространены по всей Германии до сих пор, несмотря на фельетон “Правды”,который газеты совершенно замолчали. Сообщения об этом поступают из Кенигсберга, Бреслау, Дюссельдорфа, Вены, Праги. Эти слухи подогреваются германской печатью. Почти на всех картах Европы последнего издания Украина отделена от всей остальной части СССР пунктиром или жирной пограничной чертой»{556}.

Показательно, что немецкие СМИ упорно обходили вниманием все заявления советской печати, твердившей о миролюбии Советского Союза, необходимости поддерживать дружественные отношения с Германией, изобличавшей «лживые» и «провокационные» утверждения насчет Украины, а также о концентрации советских войск на западной границе. Когда об этом сообщали зарубежные новостные агентства, ТАСС тут же давало опровержения. В Германии их словно не замечали. На это также обращало внимание полпредство{557}.

Косвенным оправданием агрессии против Советского Союза должны были послужить репортажи в немецкой печати о развитии и процветании бывших польских территорий на германской стороне границы и их упадке на советской стороне. В этом контексте Деканозов информировал о репортаже газеты «Дойче Альгемайне цайтунг» от 28 мая 1941 года о ситуации в Перемышле «на советской и немецкой приграничной полосе» (этот город был разделен по реке Сан):

«Город (Перемышль), – разъясняла газета, – по ту сторону производит впечатление застоя. Какой контраст по сравнению с жизнью на нашей стороне, где за несколько месяцев буквально из-под земли вырос город с 32 тыс. жителей! Здесь дымятся трубы, идет стройка, протекает работа, здесь вдоль улиц мчатся автомобили, здесь видны большие толпы гуляющих и работающих. На той же стороне зияют пустые улицы. Лишь изредка показывается одинокий человек. Окна с времен сентябрьского похода 1939 года заклеены широкой бумажной полосой. Они смотрят на нас мертвыми и немыми…»{558}

В письме от 4 июня Деканозов отмечал, что «германская печать делает все, чтобы поддержать соответствующие настроения», то есть о близости войны против СССР{559}. СМИ практически полностью контролировались и регулировались государством, из чего легко можно было сделать вывод: кампания в прессе инициирована сверху и речь идет о моральной подготовке немецкого населения к предстоящей агрессии. Несмотря на целый ряд оговорок о том, что официальный Берлин по каким-то причинам намеренно изображает свои отношения с СССР «в извращенном виде» (то есть на самом деле эти отношения якобы не так уж плохи), завершалось донесение четко и однозначно: «Немцы по-прежнему продолжают идеологическую и фактическую подготовку войны против СССР»{560}.

В том же письме Деканозов сообщал об активизации в Германии эмигрантских организаций{561}. «По поступающим сведениям