— Можно я воды выпью? — попросил я. Академик налил мне полный бокал. Я пил, и рука дрожала. Ну не то чтобы очень. Чуть-чуть. Но не совсем я управлял конечностью, к стыду своему. Фазер это заметил, по-моему. И в его глазах что-то вспыхнуло. Какое-то новое чувство. Особой солидарности. Как будто он принимает меня в какой-то свой избранный орден. Рыцарей Сашеньки.

— Да, мне тоже тяжело говорить об этом, — продолжал он. — Но… вы должны все знать. И представьте, что я ощущал тогда. Пришлось мне обращаться к вашим, а вы представляете, как это было унизительно. — Опять пауза. Мучительная. Фазер молчит. Собирается с мыслями. — Представляете, ко мне домой, вот в эту квартиру, является генерал. Представляется: Владимир Анатольевич Сергуткин, заместитель председателя.

— О! — встрял я. — Сергуткин-то с тех пор председателем стал. Самым главным начальником в Комитете и, следовательно, в стране.

— Да, я в курсе. И вот ваш этот самый главный говорит: «Константин Сергеевич, мы вышли на банду, которая вашу дочь похитила. Знаем, где они ее держат. Но окопались они там — страшное дело. Все вооружены до зубов и оружием пользоваться еще как умеют. Терять им нечего — почти все в розыске за убийства при отягчающих. Газ думали применить, так там как минимум двое в противогазах дежурят. И имеют приказ в случае начала штурма первым делом покончить с вашей Александрой. Что будем делать? У меня даже истерический смех начался при этих словах. Это уж, я говорю, вам судить, что делать, я не специалист. А он спокойно так говорит: нет, это вам решать, товарищ академик. Скажите мне сейчас — штурмуйте, будем штурмовать. Даже при том, что мы много бойцов своих непременно потеряем. Но шанс спасения вашей дочери в этом случае очень незначителен. Один шанс из ста, я бы сказал. Надо будет вам морально готовиться в таком случае к самому худшему. Ну а что будет, если не штурмовать, спрашиваю я. Ну тогда, говорит он, они тоже почти наверняка ее убьют. Такие уж они люди. Значит, получается, вообще выхода нет, спрашиваю, и у меня от ужаса холодный пот начинает по лицу течь… Не приходилось испытывать, Александр? Ваше счастье. Одно из самых жутких ощущений на свете. Сергуткин говорит: задумываемся мы еще над одним вариантом. Но с ним не все так просто. И молчит многозначительно. Я чуть на колени перед ним не встаю. Говорю: умоляю на куски! Не томите! Можно, говорит шеф ваш, попытаться внедрить в банду нашего человека. Такая возможность представилась. Ехал к ним с Кавказа один чеченец по имени Рустам. Головорез еще тот. А мы его перехватили. И у нас по совпадению есть в аппарате один сотрудник, сильно на него внешне похожий. Молодой офицер, капитан. Если волосы ему потемнее покрасить, вполне за близнеца этого Рустама сойти может. Беда в том, Константин Сергеевич, что этот офицер не то чтобы боевик. Он по роду работы бумажки перекладывает в центральном аппарате. Иногда на пожилых агентесс выходит, но и те, бывает, пугают его слегка. Темпераментом своим необузданным. По физподготовке еле-еле зачеты сдает. Спортом не занимается. Пьет многовато. То есть самый неподходящий человек для роли в такой операции. А готовить его времени нет. По нашим сведениям, у нас всего несколько дней в запасе. Но самое главное, Константин Сергеевич, никоим образом я его обязать это сделать не могу. Только если он совершенно добровольно захочет. А мои генералы с ним уже говорили. Он руками на них замахал, говорит: и девушку не спасу, и сам погибну. Наверняка. И актерских данных, говорит, у меня никаких. Никакого чеченца убедительно изобразить не смогу. И нервы ни к черту. Как только я у них появлюсь, они тут же меня на чистую воду выведут. И часа не пройдет, а меня уже в расход пустят. Бесполезная будет потеря человеческой жизни. А у него, капитана этого, между прочим, семья. Жена, дочка совсем маленькая. Мать — старушка вдовая.

Рассказал мне это Сергуткин и опять молчит. Я говорю: выходит, никаких шансов… А он отвечает: почему… не совсем так… Посмотрел я внимательно на Сергуткина вашего и говорю: знаю я ваши штучки. Давайте прекратим эти игры дурацкие. Зачем же так сложно? Что от меня требуется? Покаянное выступление по телевидению? Хорошо. Выступлю. Что еще? Я на все согласен. Если дочь спасете. Но Сергуткин опять встает. И говорит: за кого вы нас принимаете, Константин Сергеевич. Мне, ей-богу, обидно. Мы вам помочь стараемся. Все правила ради вас нарушили… Жизнью наших людей готовы рисковать. А вы…

Ну, пришлось мне извиниться, хотя я все равно ему не верил.

Потом произошло следующее. Сергуткин говорит: давайте я напрямую вас с капитаном соединю. Достал какой-то странный аппарат из кармана. Кнопочки понажимал. Протянул мне. Голос у капитана оказался странный, безжизненный и металлический. Но Сергуткин меня предупредил, что эта такая особенная форма связи, зашифрованная. Ощущение было полное, что говоришь с роботом. И вот этот автоматический голос опять меня стал спрашивать, почему я считаю, что он должен свою жизнь за жизнь моей дочери отдать? Я стал что-то такое бормотать про отцовство, что он знает, что такое дочь, должен меня понять. Он слушал, слушал, потом говорит: понятно, я подумаю. Надеюсь, вы мне и моей семье не отплатите черной неблагодарностью… Загадочная такая фраза.

— Но что же было дальше? Согласился капитан? — спросил я.

— Если верить тому, что мне потом рассказывали, согласился. А дальше — через два дня, в пятницу — в центре Москвы была стрельба — ночью. Об этом много потом всяких невероятных слухов ходило. В газетах написали: обезврежена преступная группировка. Но это потом. Самое страшное было — ожидание. Как меня удар не хватил, до сих пор не понимаю. А вот мама Сашенькина не выдержала. Хотя я ей не все рассказывал. Смягчал. Но она догадывалась. Интуиция у нее сильно была развита. В результате инсульт получила обширный… И вскоре умерла. Но в ту ночь ничего никому еще не было известно. Я совсем не спал, чувствовал: что-то должно произойти. Ходил взад-вперед. Ноги заболели, но я все равно ходил. Заставлял себя, превозмогая боль. Точно наказывал себя за что-то. Не знаю, сколько километров исходил. Все время смотрел на часы. В девять тридцать две — звонок. Ваша дочь жива, поздравляем. Вот тут-то я и сел. Шлепнулся в кресло и долго не мог встать потом. Вообще чувства эти описать словами невозможно — могу только пожелать вам, Александр, ничего подобного никогда не пережить. Включая и радость эту сумасшедшую. И тут же мысль: а не придется ли теперь за нее расплачиваться? Представляете, как подло человек устроен все-таки? В ту же секунду, на той же волне еще, на хвосте радости и облегчения уже о расплате думать.

А в трубке бубнят: наши люди проявили исключительный героизм, ее спасая. Особенно капитан такой-то. Но я это все про героизм мимо ушей пропускал. Требовал показать мне дочь скорей.

Поместили ее почему-то в ваш ведомственный госпиталь. К вечеру наконец оформили мне пропуск — долго очень не могли с начальством согласовать. Как это такое? Штатский, да еще с плохой анкетой. Да в госпиталь КГБ… Но к шести вечера пустили все-таки. Сопровождал меня некий молодой человек в белом халате, но с военной выправкой. Смотреть на Сашеньку без рыданий невозможно было, я вам уже описывал. Она меня не узнала, но я и не настаивал, понимал: ей покой нужен, никаких сильных эмоций, даже положительных. Собрался уходить. Сопровождающий вдруг говорит: