Видя, как он умирает на глазах, я себя не ощущал, просто цепенел от беспомощности, а ко второй половине августа стал плохо соображать, бродил, как в трансе. Все мои силы были направлены на то, чтобы внешне сохранять уверенность и спокойствие. Никаких слез, никаких припадков отчаяния, никакого безволия. Я излучал надежду и оптимизм, но в глубине души, конечно же, должен был понимать безнадежность ситуации. И тем не менее не понимал ее до самого конца. Эта самая безнадежность явилась мне в самой обычной ситуации. Однажды поздно вечером я зашел поужинать в небольшое кафе. Одним из фирменных блюд в тот день значился пирог с курицей — я не ел его с детства, может, даже с тех времен, когда еще жил с мамой. Как только я увидел пирог в меню, решил именно его и заказать. Официантка записала мой заказ, и минут пять я ждал и вспоминал нашу с мамой квартиру в Бостоне, впервые за многие годы представляя как наяву наш крохотный кухонный столик, за которым мы ели. Официантка подошла и сказала, что пирог с курицей кончился. Конечно, это был пустяк. По большому счету, это была просто песчинка, ничтожная частица антиматерии, но мне казалось, будто на меня рушится крыша. Пирога с курицей больше нет. Если бы мне сказали, что в Калифорнии произошло землетрясение и погибли двадцать тысяч человек, я бы, наверное, не расстроился так, как в тот момент. У меня буквально слезы на глаза навернулись, и только тогда, сидя в том кафе и переживая свое разочарование, я понял, каким хрупким стал мой мир. Яйцо, выскользнув из пальцев, должно было неминуемо разбиться.

Барбер умер четвертого сентября, через три дня после того случая в кафе. К тому времени он весил уже всего двести десять фунтов, и выглядело это так, будто половина его уже исчезла, и поэтому исключение из жизни и второй половины плоти казалось логичным. Мне надо было с кем-нибудь поговорить, но ни о ком, кроме Китти, я и подумать не мог. Я позвонил ей в пять утра, и не успела она ответить, а я уже знал: я звоню не просто сообщить ей о случившемся — я хочу знать, согласна ли она, чтобы я к ней вернулся.

— Знаю, что ты спишь, — сказал я, — но не вешай трубку: мне нужно тебе кое-что сказать.

— М. С? — она смешалась, голос звучал приглушенно и слабо. — Это ты, М. С?

— Я сейчас в Чикаго. Час назад умер Сол, и у меня, кроме тебя, никого не осталось.

Я долго рассказывал ей обо всем. Сначала она не хотела мне верить, и пока я излагал ей все подробности, сам почувствовал, насколько невероятно все звучит. Да, говорил я, он упал в только что вырытую могилу и сломал себе спину. Да, он оказался моим отцом. Да, он действительно умер сегодня ночью. Да, я звоню из больницы. Ненадолго нас прервал телефонный оператор и попросил опустить дополнительные монеты. Когда связь восстановилась, я услышал, что Китти всхлипывает.

— Бедный Сол, — проговорила она. — Бедный Сол и бедный М. С. Бедные все.

— Извини, что пришлось тебе об этом рассказать. Но ведь надо было. Я не мог поступить иначе.

— Нет, очень хорошо, что ты об этом рассказал. Просто все это так тяжело… Господи, М. С, если бы ты только знал, как долго я ждала от тебя вестей.

— Я все так испортил и запутал, да?

— Ты не виноват. Ты так чувствовал. Никто не может изменить своих чувств.

— Ты не ожидала, что я тебе снова позвоню?

— Нет, больше нет. Первые два месяца я ни о чем другом не могла думать. Но ведь так жить нельзя, невозможно. И постепенно я перестала надеяться.

— А я все время продолжал любить тебя. Каждую минуту. Ты чувствовала это?

Наступила тишина, потом опять всхлипывания — горькие, прерывистые, словно она старалась подавить их.

— Господи Боже, чего ты хочешь от меня, М. С, чего еще ты хочешь от меня? С июня я о тебе ничего не знаю, а потом ты вдруг звонишь мне из Чикаго в пять утра, рассказываешь такие страшные вещи о Соле и тут же начинаешь говорить про любовь. Так нельзя. Не смей об этом говорить. Не сейчас, во всяком случае.

— Я больше не могу без тебя жить. Я пытался, но не смог.

— Что ж, я тоже пыталась — и смогла.

— Неправда.

— Мне было очень тяжело, М. С. Чтобы не сойти с ума, пришлось стать другой.

— Что ты хочешь сказать?

— Слишком поздно. Я больше не могу решиться на такое. Ты чуть не убил меня, понимаешь, и снова идти на такой риск я не могу.

— У тебя появился кто-то другой? Да?

— Прошло столько времени. Как, по-твоему, я должна была жить, пока ты где-то там разбирался, чего ты вообще хочешь?

— Ты сейчас с ним, да?

— Это тебя не касается.

— Но ты с ним? Просто скажи.

— Честно говоря, нет. Но это все равно не значит, что ты имеешь право задавать такие вопросы.

— Да мне не важно, кто он. Какая разница.

— Хватит, М. С. Я не могу больше.

— Китти, умоляю тебя: позволь мне вернуться.

— Прощай, Марко. Береги себя. Ради Бога, береги себя. И она повесила трубку.

Барбера я похоронил рядом с мамой. Пришлось постараться и долго договариваться, чтобы на кладбище русских и немецких евреев допустили единственного иноверца. На выделенном нам, Фоггам, участке оставалось еще одно свободное место, и я как глава семьи и, соответственно, владелец этого участка земли, добился, чтобы его отдали Барберу. В сущности, я похоронил отца в могиле, предназначенной для меня самого. Непрерывно думая обо всем случившемся за последние несколько месяцев, я счел это самым малым, что мог сделать для Барбера.

После разговора с Китти горькие мысли не покидали меня, и хлопоты по организации похорон помогли мне отвлечься и продержаться на уровне четыре дня. За две недели до смерти Барбер собрался с силами и перевел свое имущество на мое имя, так что у меня было достаточно денег на устройство похорон. Составлять завещания слишком хлопотно, говорил Барбер, а раз я хочу, чтобы все осталось тебе, почему бы сразу так не сделать? Я пытался отговорить его, понимая, что эта юридическая процедура — признание, что жизнь заканчивается, продолжения не будет, но слишком настаивать не захотел. Барбер уже был на грани между тем светом и этим, и не стоило ему противоречить.

Я оплатил пребывание Барбера в больнице, оплатил ритуальные услуги, оплатил заранее могильную плиту. Для ведения службы во время похорон я пригласил раввина, который проводил обряд во время бармицвы одиннадцать лет назад. Теперь он превратился в старика, ему было, скорее всего, хорошо за семьдесят, и он, конечно, не помнил моего имени. Я уже давно на пенсии, сказал он, почему бы вам не обратиться к кому-нибудь другому? Нет, ответил я, это должны быть именно вы, рабе Грин, мне не нужен никто другой. Пришлось немного надавить на старика, но в конце концов я уговорил его провести службу за сумму, вдвое большую обычного гонорара. Это очень необычный случай, сказал он. Обычных случаев не бывает, ответил я. Любая смерть особенная.