— Я предполагаю, что ты считаешь недостойным забирать пенни из карманов мертвецов, но мы никому не причиняем вреда. Мне нужно думать о моем внуке, Джонатане, сыне моего Джеймса. А что? У него нет денег для того, чтобы начать дело. Он нигде не учился, не работал. Здесь есть земля, и Джонни выращивает отличное зерно, но это не делает его фермером. Все, что он знает, — это река. Я никогда раньше об этом не думала. Мне всего лишь хотелось оставаться здесь, на реке, где похоронен его дедушка.

Легкое движение головой свидетельствовало о том, что Кэтрин ее понимает. Это все, что она могла предложить, и все, что от нее ожидалось.

Внук не часто показывался с тех пор, как она пришла в сознание. Она слышала его веселый свист из другой комнаты этой крошечной двухкомнатной лачуги на плоскодонке, издали видела его, широкоплечего юношу с худыми бедрами и огненно-рыжими волосами шотландца. Но — наверное, чтобы не смущать Кэтрин — он не навещал ее, пока она лежала в постели. Впервые она увидела его вблизи в тот день, когда ей разрешили выйти из комнаты, к тому же им пришлось познакомиться довольно близко, потому что ему было велено перенести ее на палубу.

Он осторожно усадил ее в кресло-качалку и отошел назад.

— Так хорошо?

— Отлично, — ответила она.

Радость оттого, что она поднялась наверх, сияла на ее истощенном лице. Был прекрасный жаркий день, с воды дул легкий ветерок. Хорошо быть живой; она даже не возражала против вида коряг, раскачивающихся возле сухого дерева дальше вдоль извилистого берега. Они вызвали на ее лице теплую улыбку.

Было слышно, как молодой человек вздохнул. При этом его щеки и высокие скулы зарумянились, но выражение лица не изменилось.

— Ну что ж, теперь я покину вас, — сказал он. — Бабушка поднимется с минуты на минуту.

— Не уходи! Если, конечно, ты не сильно занят…

Он остановился, одной ногой ступив на широкую доску, отделявшую лодку от песчаного берега реки.

— Никто не бывает сильно занят на реке, — сказал он, и легкая улыбка озарила его серо-коричневые глаза.

— Кто-то должен ловить всех тех сомов, которых я ем.

Он пожал плечами.

— Уверен, это не та еда, к которой вы привыкли. Я бы достал вам что-то еще, если бы мог.

— Я не собиралась жаловаться, — быстро сказала Кэтрин, — только указала на тот факт, что из-за меня ты много работал и имел столько забот.

— Не было никаких забот.

Эти слова были сказаны так просто, что Кэтрин ни на секунду не усомнилась в них. Пытаясь снова вызвать на его лице улыбку, она сказала:

— Кроме того, здесь очень разнообразная пища. Разве на обед мне не давали белого окуня и синежаберного солнечника, раков и лягушачьи лапки, так же как и сома? А еще должна признать, что поправилась благодаря целебным свойствам зернового хлеба и отварам из листьев одуванчика.

— Только постарайтесь, чтобы этого не услышала бабушка, иначе они будут у нас сегодня на ужин.

— Ты хочешь сказать, нам дадут что-то другое?

— Жареную кукурузу, впервые в этом сезоне, — сообщил он, отодвигая растущий в старом деревянном ведре папоротник и ставя на его место рядом с ней самодельный стул.

— Звучит заманчиво. Вероятно, я поправляюсь, если все мои мысли сосредоточены на еде.

— Она вам необходима, — заботливо произнес он. — Но скажите правду, разве вы не скучаете по хорошей пище, которую бы ели, если бы находились… в тех кругах, где вы вращаетесь?

— Я нигде не вращаюсь, — возразила Кэтрин, уходя от ответа.

Прошло несколько секунд, прежде чем Джонатан заговорил, и его голос стал тише, а на сильном лице с прямоугольным подбородком появилось подавленное выражение.

— Этого не может быть.

— Не может?

— Не для такой, как вы, — сказал он и умолк в ожидании.

Может, это было несправедливо, но Кэтрин почти ничего не сообщила тетушке Эм и ее внуку о себе, кроме имени. Иногда она удивлялась, как много знает тетушка Эм; говорила ли она что-нибудь, пока была без сознания? Она не спрашивала. Она не хотела знать. Ей нужно было забыть, вернее не вспоминать. После болезни произошедшие события казались такими далекими, словно случились во сне, хоть она и понимала, что боль и унижение от них витали где-то рядом, как коряги вокруг этого сухого дерева. Думать о них было больно, говорить — просто невыносимо. У нее сжалось горло при одной мысли об этом.

Джонатан протянул руку и положил сверху на ее ладонь.

— Не обращайте внимания, — мягко сказал он. — Для этого достаточно времени, даже больше чем достаточно. Времени для всего хватит.

Это было очень похоже на правду. Дни приходили и уходили удивительно медленно. Непримечательные и в то же время наполненные, состоящие из мириад маленьких заданий: рыбалки с удобного стула на палубе лодки, штопки одежды мелкими, как ее учили в монастыре, швами, помешивания подслащенного черной патокой пудинга на огне печи в каюте.

По мере улучшения здоровья она вместе с тетушкой Эм отходила все дальше от дома в поисках листьев салата и ежевики, а Джонатан тем временем охотился на оленя или белок, чтобы разнообразить их меню. Постепенно она научилась тихо передвигаться по лесу и под терпеливой опекой тетушки Эм начала различать целебные травы, разные съедобные корешки и ягоды. Также пожилая женщина научила Кэтрин, как лучше всего снимать кожуру и чистить продукты, а также разным другим трюкам с ножом. Кэтрин полюбила запах колосков; с близкого расстояния она наблюдала за цветом шелковистых нитей пестиков кукурузы, определяя по ним, когда можно срывать початки, а когда оставлять подсыхать для специального зернового виски Джонатана.

Процесс обращения зерна в крепкий напиток приводил ее в такой же восторг, как и любой новый рецепт. Она помогала мыть и ошпаривать бутыли и маленькие бочки, в которых хранился окончательный продукт, думая между тем, что ежевичное и мускатное вино все же более пригодны для питья, хоть она и вынуждена была признать, что они едва ли подходили лодочникам, которые были основными клиентами торговцев спиртным.

Большую часть из того, что они перегоняли, можно было продавать на проходящих мимо лодках, но Джонатан не хотел, чтобы все подряд останавливались у их плоскодонки. Более того, в Натчезе могли дать лучшую цену. Только вот жадные трактирщики добавляли ягодный сок или жженый сахар и выдавали это за джин и бренди — но не он же, Джонатан, в этом виноват?

Каждую осень, если и урожай кукурузы, и продажа виски были хорошими, а также если была возможность договориться о буксире с проходящим мимо судном, тетушка Эм и Джонатан совершали поездку вверх по реке. Вырученные деньги тратили на запас провизии на зиму, причем удачный сезон, когда они наслаждались теплом камина, часто чередовался с неудачным, когда им приходилось топить холодными влажными дровами.

У Кэтрин не было проблем с одеждой. Вдали от знакомых она почти не переживала по поводу своего внешнего вида. Одно из светло-коричневых платьев тетушки Эм с завернутыми над локтями рукавами вполне ей подошло. Заплетая волосы в косы и обувая мокасины, она была похожа на загадочную златовласую скво[93]. Ее кожа без шляпки и вуали приобрела солнечный абрикосовый оттенок. Щеки перестали быть впалыми, на них появился румянец. И если бы в ее глазах не таился след пережитых страданий, их можно было бы назвать совершенно спокойными. Жизнь на реке в чем-то была похожа на ее забвение во время болезни. У нее ничего не спрашивали, от нее ничего не ожидали. В настоящее время Кэтрин это устраивало.