— Нет.

— Врешь.

— Не вру. Если не трогать, не болит.

— Повезло тебе. Сотряс не поймала, шишка маленькая. Один ноль в пользу Ксюхи. Иди, поешь мою кашу. Может, сравняется.

Манка от Никольского? Даже не знаю, пугает меня она или интригует. Очень хочется завалить его дурацкими вопросами: положил ли сахар, свежее ли было молоко, какого цвета получилась каша, добавил ли в конце кусочек масла. Но вместо этого я почему-то спрашиваю, неожиданно даже для самой себя:

— Можно мне ее оставить? На денек.

Вова долго смотрит. Сначала на меня, потом куда-то поверх моей головы, на часы, хотя вряд ли его интересует время.

— Я не буду упираться, если ты хочешь.

— Но?

Тон предполагает «но».

— Просто не люблю оставаться один. Без нее совсем хреново.

Я вдруг поддаюсь порыву, протягиваю руку и осторожно провожу ему по голове, по жестким темным и коротко подстриженным волосам, двухдневной щетине, которая из серьезного презентабельного бизнесмена Владимира Никольского делает любителя погонять на внедорожнике по грязи и бездорожью Вову.



— Все будет нормально. Однажды.

— Как у такого, как твой отец, выросло такое беззлобное всепрощающее чудо, а?

— Беззлобное? — Я смеюсь. — Ты уже забыл, с чего начался развод?

— У меня возникает ощущение, что совсем не с того, о чем я подумал. Расскажи, почему ты ненавидела Иванченко. Вы были знакомы?

На секунду я снова оказываюсь в темной комнате, в абсолютной пугающей тишине, где нет ничего, кроме колотящегося сердца и вжимающего в стену тела, задирающего юбку.

— Это неважно.

— Важно.

— Нет. Это просто… женские разборки, соперничество, и все.

Пусть у него останутся светлые воспоминания о женщине, которая родила ему сына. Не такие, как у меня об отце, не стертые открывшейся правдой. Я никогда не считала папу святым, но все хорошее, что было у нас, оказалось просто уничтожено знанием, что он за моей спиной методично и хладнокровно причинял боль моему мужу. Человеку, которого я любила и отец знал, что любила. И все равно планомерно подводил его к срыву.

— Не думай об этом.

— Я все равно узнаю.

Это вряд ли. О том, что связывало меня и Дашу, знает только Вера, а она расскажет что-то Никольскому только в альтернативной вселенной. В этой она не хочет его даже видеть и, пожалуй, это ее главное отличие от меня. Она умеет сжигать мосты, а я строю их быстрее, чем уничтожаю.

— Когда мне забрать Машу на новый год? — спрашиваю я, чтобы сменить тему и заодно избавиться от неловкого переодевания за дверцей шкафа.

— Я думал, ты приедешь к нам.

В его дом? В дом, некогда бывший моим? Я не думала о такой вероятности, я вообще не предполагала, что когда-то туда вернусь. А тем более с ночевкой.

- Там все ее игрушки, там охрана, отец, может, заедет поздравить, там двор с забором, чужие не шастают.

Закусываю губу и знаю, что он прав. Что пусть Царев и мертв, у Никольского много врагов и никогда нельзя до конца быть уверенной, что рядом не притаился хищный зверь. Или просто мелкий шакал, готовый куснуть, едва появится возможность, и тут же прыгнуть обратно в кусты.

Наверное, встречать новый год в его доме логично. Безопаснее для Маши. Удобнее для нее, для ее деда, возможно, для Насти.

Но для меня это будет мало похоже на зимнюю сказку. Разве что на сказку с грустным концом и жестокими подробностями.

— Посмотрим, — дипломатично отвечаю я.

— Тридцать первого. Я улетаю в пять вечера. Приезжай часам к двум.

— Договорились.

Скоро новый год. Почти неделя с Машкой, бесценный подарок судьбы. И совсем лишним будет думать о чьем-то там доме, предаваться унынию и капризничать, пытаясь сбежать от прошлого, которое, как ни крути, уже случилось. И бесследно не исчезнет, а дом не превратится в тыкву. В нем живет моя дочь и я все еще хочу быть ее матерью. Плевать, в каком доме и за каким забором.

Каша, сваренная Никольским, оказывается даже вкусной. Правда, мне не удается ей позавтракать: Машка сметает все подчистую. Приходится заняться омлетом, поставить вариться кофе и одним глазом поглядывать на сборы Вовы и Маши.

У них удивительное взаимопонимание. Совершенно другое, нежели у меня с дочерью, и дело не в количестве времени, проведенном вместе. А в какой-то эмоциональной связи. Я впервые в жизни (хотя, признаюсь честно, не так и много вообще мужчин в этой жизни было) вижу мужчину, который так относится к ребенку… детям.

Если взять его отца, то Вова и Борис Васильевич — как небо и земля. Насколько Вова вовлечен в жизнь ребенка, настолько же его отец понятия не имеет ничего о своих детях. И Настя, и Даня, и даже не выдержавший эмоционального напряжения Вова — результат неумения любить своих детей сильнее всего на свете.

Для Вовки было бы проще быть таким, как отец. Тогда, может, смерть сына не оставила бы глубокий шрам, убийство Даши не превратилось в личный кошмар, а в сердцах брошенная фраза не стала бы поводом ненавидеть меня за преступления моего отца. А самое главное, он бы не запутался и не жил в аду, создавая его вокруг окружающих.

— Ты будешь кофе? — Я выхожу в коридор, где Машка старательно шнурует ботинок, а Вова терпеливо, с выражением пойманного дзена на лице, ее ждет.

— Нет. Я хочу успеть после обеда на работу, а эту звезду отправить с Женей в студию, делать новогодние подарки. Она всю неделю канючила.

— Я могла бы поехать с ней.

— Тебе нельзя, можно только тому, кому подарок не положен.

Он смотрит на Машку, но та погружена в сборы. Никольский подходит ко мне, заправляет за ухо выбившуюся из-под заколки прядь и говорит:

— Я хочу заехать к тебе вечером. Без Машки.

— Нет.

— Нет?

— Нет.

— Почему?

— Ты знаешь, почему.

А я не уверена, что знаю. Потому что больше не люблю? Потому что боюсь? Потому что не хочу? Найти бы хоть один ответ, и дышать сразу станет легче.

— Ты ведь не станешь делать глупости и отказываться от работы только потому что ее подкинул я?

— Не стану. Она мне нравится.

Надо быть честной с собой: если я брошу обложки, придется вернуться в общепит или пойти в торговлю. Забыть о новом годе с Машкой, забыть о тихой и спокойной работе за компьютером дома. Да здравствуют стертые в кровь ноги, ноющая спина и отсутствие удовлетворения от работы! Так я хотя бы вижу результат своего труда и чувствую, что приношу хоть какую-то пользу. Люди скачивают книжки, слушают их в дороге, на прогулках, перед сном. Видят обложки и понятия не имеют, кто их делает, но все равно обращают внимание, рассматривают и, может, даже иногда радуются.