На опушку, где расположился, дожидаясь своей очереди, их взвод, шумно вываливаются уже отстрелявшиеся – гам и гомон, страсти-мордасти, кто куда попал и сколько очков выбил, раскрасневшиеся азартные лица, веселые, ты куда целился, под яблочко нужно, мушка скособоченная, на курок надо плавнее нажимать, не дергать…

Воинская доблесть распирает, бередит…

– Тренируешься? – спрашивает князь, присаживаясь рядышком на пенек.

От неожиданности Олег вздрагивает и непонимающе на него смотрит.

– Репетируешь, говорю? – Князь медленно поднимает руку с вытянутым вперед указательным пальцем – вроде как целится, ребячливо пыхает губами.

– А… – Олег смущенно отводит взгляд. Даже не заметил, что действительно как бы пробует, машинально вскидывая руку.

После стрельбы из «Калашникова» все чрезвычайно возбуждаются. Оказывается, и у них во взводе народ не без способностей. Майор расцветает на глазах. Даже князь не оплошал, такие чудеса, не говоря уже про Витю Попова.

Олегу, увы, похвастаться нечем. При стрельбе он нервничал, никак не мог приладиться к автомату, ноги мешали, все мешало, он дергался, ворочался, как на нарах, пытаясь поудобнее поставить локоть, елозил ногами, в результате пули уплывали куда-то вверх, в какую-то невидимую небесную мишень. А ведь ему хотелось, правда, очень хотелось попасть, просто позарез (если даже Гогоберидзе). Самому противно – так хотелось.

Как же все-таки получилось с тем парнем? Что он думал, что чувствовал в те минуты? Особенно в предпоследнюю, когда решилось для него. Так Олег и брал автомат, словно не он, а кто-то другой, может, именно тот парень, из той дождливой осени, из той жизни.

Туда, где стреляют из пистолета, они идут вдоль леса. С сосен слетают на гимнастерку, на лицо запоздалые капли, густо, хмельно пахнет землей и хвоей. Кое-где между ветками застрял и медленно истаивает туман. И вдруг словно пронизывает от кончика носа до мизинца левой ноги: все это непременно кончится, и даже не когда-нибудь, а гораздо раньше, через пару месяцев, меньше, через полтора, он сможет пройтись по такому вот лесу вольным казаком, ну да, он будет свободен, как никогда в жизни, и лес будет принадлежать ему, и поле, только ему, никому больше. И вообще все, о чем он не думал никогда и в чем, оказывается, так остро нуждался. Вдруг доходит (словно разменял сразу пару десятков лет), что можно, вернее, нужно, просто необходимо – иначе, по-другому, а как по-другому – это он еще сообразит, успеет…

Теперь же – почти счастье: вот он, лес!

Пронзило и исчезло, как не было. Только зябко и отрешенно сделалось. Словно солнечным лучом просквозило. Правда, лес все-таки был, вот он, стоит, прицелившись соснами в небо.

…Стреляют по трое. Заходят в дощатое строеньице – то ли ангар, то ли амбар, и потом там бухает: раз, два, три… Опять же по три на брата. Ровно три патрона. Ровно столько, сколько достаточно. Встать, крепко упереться ногами в землю, медленно поднять напряженно вытянутую руку, совместить прорезь прицела с крошечным бугорком на конце ствола (мушкой)…

Осень была, когда тот парень… Грибами, наверно, пахло и палыми сырыми листьями.

Пока тянется и доходит до Олега, до его тройки, он уже раз сто выстрелил и раз сто промазал. В ушах гул и как бы заложило – так втянулся в стрельбу. Трах-бах-бабах! Падай, а то играть не буду! И опять, неотвратимо: трах-бах-бабах! На самом же деле нужен всего один, один-единственный, взаправдашний, прямо в яблочко, к нему и подкрадывается-примеривается. Как бы понарошку, но неотвязно, нащупывает момент, когда все совпадет, когда должно совпасть: озноб и решимость, непреклонность и дрожь, когда уже нельзя назад, поздно.

И когда наконец наступает их черед и они идут – примеривается, когда спотыкается о порог (какой ногой?) – примеривается, майор, славный, объясняет в который раз, как заряжать, как целиться, а потом выдает каждому по три, тускло поблескивающих, золотистых, нестрашных вовсе – примеривается.

Когда же распределяются по позициям – подкрадывается.

«ТТ» лежат на белых табуретках возле каждой позиции, вполне эстетично: черное на белом. Он любит, любит креветки, особенно королевские. Омары, кальмары, трепанги, миноги… Черное на белом. Розовое. Патроны как креветки. Красное на зеленом. Серо-буро-малиновое-в-крапинку…

Натюрморт.

Подкрадывается.

– Эй, ты куда? – ловит за рукав гимнастерки майор, по-житейски так, запросто. – В центре твое место.

– Почему в центре? – сбивается Олег, заприметивший для себя крайнее левое, дальнее от входа и туда целеустремленно направляясь.

– Со второй стреляешь, – майор подталкивает настойчиво, – повнимательней давай!

Приткнули его. Он и сам приткнулся, завис над черным и белым – примериваясь.

– Второй рукой не придерживать! И дулом, дулом от себя, слышите?! – беспокоится майор.

Главное – что?

Не торопиться! Тише едешь – дальше будешь. Дальше – где?

Олег сосредоточенно закладывает патроны в обойму. Рукоятка удобно вливается в мгновенно вспотевшую ладонь, освежая металлической прохладой. Отделившись и подрагивая, рука тяжело поднимается. Теперь – совместить, как их наставляли.

Рядом неожиданно бухают один за другим выстрелы.

Олег плавно тянет пальцем курок, рука дергается. Он зачем-то вглядывается, щурится напряженно в черный кружок мишени – пойди разбери что там. Капельки пота щекотно скатываются по вискам, по лбу. Он поднимает ту же правую руку и рукавом смахивает их. Рука предательски дрожит. И весь он дрожит, буквально трясет его мелкой противной дрожью.

– Один остался, – вдруг прямо над ухом голос майора. – Заканчивай стрельбу, отдыхать после будешь!

Один! Когда это успели? Значит, теперь все ждут его, смотрят, как он… Театр одного актера. Так что там с креветками? Ах да, люблю.

Даже теперь, в эту секунду ему не добраться до себя, до того, самого-самого, до самости – чтоб совпало, чтоб решилось, чтоб он…

После последнего выстрела его и в самом деле как будто нет. Совсем. Кто-то плетется на ватных ногах снимать мишень, а потом терпеливо-рассеянно вслушивается в негромкий хрипловатый голос майора, итожащего результаты: семь, девять, пять… Палец тыкается во вспученные на темном круге отверстия: перетянул, братец, отдыхал долго…

Братец.

Олег кивает.

Снова мелкий колкий дождик. Под сосной мирно покуривает отстрелявшийся взвод. Олег садится на сырой мох, медленно передвигается поближе к толстому, пахнущему смолой стволу, к ребятам. Достает сигарету, прикуривает. С прикрытыми глазами (веки тяжелые, не поднять) видит отчетливо, как по сапогу, по голенищу карабкается большой рыжий муравей, пухлый, как разварившаяся креветка…

Слово такое.