Расскажи, попросил я, скорей из вежливости, нежели проявляя реальный интерес к его семейным делам.

Ты понимаешь, сказал он, странная история какая-то, сначала они про неё много лет вообще молчали, будто и в помине не было и нет, а потом, когда спросил, просто плечами жали, что отец, что Фируся, другая моя бабушка, вдова покойного деда Павла, которого я не знал. Отец так просто морщится и не желает обсуждать — чем-то, судя по всему, эта пожилая московская женщина крепко ему насолила.

Я же у Пола интересуюсь, откуда сам он про неё узнал, — снова из вежливости, и чтобы уже поскорей расставить всё по местам, завершиться с посторонними разговорами и начать обговаривать бюджет уже постатейно.

Ну, а он говорит, копался в дедовом запаснике, в бейзменте, уже когда хайскул заканчивал, и напоролся на пэкидж, перевязанный бумажной верёвочкой. У них так не пакуют, и именно это его заинтересовало — подумал, может, там какое-нибудь йо-хо-хо и фляжка заныканного от бабушки русского рома.

Оказалось, это письма, всего девять, в плоской коробке — так, судя по всему, никогда и никем не читанные после помещения их в эту полуподвальную захоронку. Семь писем от моей московской бабушки, этой самой, у которой теперь живёт, адресованных её же бабушке, тоже Александре Михайловне и тоже Коллонтай. Одно письмо к деду Павлу, написанное его второй женой, то есть, получается, моей прабабушкой, уже давным-давно умершей, кстати говоря, в вашей сталинской тюрьме. И одно письмо, так и не распечатанное, адресованное А.М. Коллонтай к А.М. Коллонтай и отправленное с адреса на Малой Калужской улице.

— Так ты понял что-нибудь? — спрашивает меня Пол.

Ну хорошо, говорю, хотя и не вдумываюсь в весь этот переплёт, в голове у меня исключительно состав съёмочной группы и гонорарные статьи бюджета, уже кручу их мысленно так и сяк, готовясь к обсуждению и попутно отрезая лишнее, но в то же время успеваю поинтересоваться у Пола, как бы всё ещё демонстрируя интерес к его делам, про то, в чём, мол, загвоздка эта ваша семейная состоит, где у вас какая проблема и с чем.

Почитай, отвечает он, сам всё поймёшь, уверяю тебя, что тебе, как сценаристу, будет небезынтересно. Я, говорит, если откровенно, далеко не все обороты речи понял там и часто даже не все слова. Говорю я по-русски ничего себе, как видишь, а пишу и читаю слабо, не было практики.

Отвечаю, хорошо, мол, при возможности гляну, но только давай уже, наконец, перейдём к нашим делам, а то тебе уезжать скоро, а у нас с тобой ещё конь не валялся, уж не говоря о том, что нормальные инвесторы даже не просматриваются пока ни с одной, ни, как я понимаю, с другой стороны.

Кино, скажу я вам, друзья мои, — это сначала гипноз самого замысла, затем эйфория запуска в производство, чуть позже гордость процессом и предвкушение славы, а уже только после этого всё остальное, включая полное разочарование, сочувственные взгляды коллег по искусству и друзей по ремеслу, непредвиденные финансовые потери и очередной крах мечты о лёгких мультимиллионах.

Разумеется, письма я взял и, как водится, отложил на потом.

А на другой день случилось то, что резко поменяло все наши планы. По крайней мере, ближайшие, намеченные на этот первый визит Пола в Москву. Умерла новообретённая бабушка его, Александра Михайловна, не успев даже как следует познакомиться с внуком. Разом. Утром он уехал ко мне в офис, мы собирались осматривать первый павильон «Мосфильма», самый большой, а потом идти по цехам, постпродакшн и всё прочее. А вернулся — она в кабинете, где он спал, за письменным столом, голова на столешнице, в руках авторучка, перед ней недописанное письмо.

Всё.

Ну, Пол туда-сюда, задёргался, не знает, что делать. В итоге мне звонит. Я приехал, тут же «Скорую», милицию, агента, всё как положено. Но всё равно кошмар, согласитесь.

Пришлось ему продлевать визу, по чрезвычайке, и заниматься похоронами. Я — постоянно рядом с ним, он же тут у нас как ребёнок, всё чужое, да к тому же места у них своего на кладбище нет. Говорю, как же так, ты же, помнится, рассказывал, что потомок той самой Коллонтай, которая на Новодевичьем лежит, революционерки, борца за женские права, соратницы Ленина — Сталина по революции. Так и давай её туда пробивать станем, на подзахоронение, отдельной доской, так разрешают, я знаю.

Отмахнулся, говорит, не нужно, хочу новое место на современном кладбище, это можно организовать, спрашивает, или как?

Не вопрос, всё сделали, как он хотел, отвезли на Новокосино, там и похоронили. Пол был, я и больше никого. Он даже не знал, где она работала до последнего времени, просто уходила после него и до него уже была дома, встречала горячим. А узнал я всё остальное только после того, как добрался до этого настигшего меня, волей случая, поразительного по своей силе документа человеческой судьбы.

Договорились, что сейчас он улетит и прилетит снова в мае, когда и сами мы по всем делам определимся окончательно, и инвесторы наши подтянутся уже не на словах.

Приставы квартиру опечатали на время открытия наследственного дела, но Пола это уже не интересовало, было вне его компетенции и области интереса. Перед отъездом он, уже в аэропорте, сунул мне свёрток, сказал, нашёл ещё кучу писем каких-то, но только со всеми этими печальным мероприятиями даже не успел просмотреть. Попросил приложить к тем восьми и по возможности глянуть, — вдруг зацепит, как профессионального литератора и сценариста.

Скажу честно, не зацепило.

Затянуло!

Потащило!

Поволокло!

Знаете, я даже и сам теперь нередко стал использовать месторасположение строк текста подобно тому, с каким на удивленье гармоничным разбросом и непривычностью для глаза делала это Александра Михайловна Коллонтай, автор этих поразительных писем, она же покойная бабушка моего сопродюсера Пола Коллонтая.

Всего в моём распоряжении оказалось 24 письма: 22 одного авторства плюс два отдельно. Я не знаю достоверно, все ли письма сохранились и дошли до меня, быть может, были и другие, написанные в промежутки между годами. Вероятно и то, что некоторые просто затерялись или не нашлись пока. Но вместе с тем я абсолютно уверен — уже те из них, которые очутились в моих руках, будучи разложенными по датам написания и собранными в единую рукопись, в достаточной степени дают нам полное право называть её законченным произведением автора этой человеческой драмы, комедии, трагедии, трагифарса — как угодно.

Судить об этом теперь надлежит только вам, потому что, страшно загоревшись, я поставил перед собой цель найти способ опубликовать эти письма, позволив себе лишь присвоить рукописи название лично от себя — то самое, которое вы можете увидеть на обложке книги.

Разумеется, Пол не стал возражать, с лёгкостью уступив мне все права на публикацию, тем более что в то время он был немало воодушевлён неожиданным для него процессом вступления в права наследования бабушкиной недвижимостью на Остоженке и отложил на время наш с ним совместный проект. Но надо сказать, это не слишком огорчило меня, друзья, потому что в это самое время я уже обдумывал идею следующего своего сценария — экранизацию получившегося романа в письмах от живой бабушки к мёртвой.