Ангелина с Николашей спуталась… Это Ольга потом только узнала про них, я-то сразу заметил, да ей не говорил… А отцу рассказал. Подумал, что раз Ангелина ему изменила, то и наш с ней уговор порушен. Да только отец меня и слушать не стал, сказал, не твоего, мол, ума дело. И всё оставалось как раньше, даже ещё больше отец стал Ангелину одаривать. Тогда и Ольга начала зудить, дескать, что-то надо делать, а то так актриска все деньги из Захара Модестовича вытянет… Сам я тоже понял, что оставлять дела, как они есть, уже нельзя. Вот и прикинул, а почему бы самой Ольге всё и не решить? Она и решила… С Пяльцевыми я и сам знаком был, что брат полковника очень уж вовремя умер, знал, вот и напомнил о том Ольге. А уж она с Дарьей Сергеевной сама поговорила, та и присоветовала к травнице пойти… И когда губные по аптекарям пошли, я подумал, что и до той Шишовой дойдут. Вот раньше губных и успел сам к ней сходить, — тут он опять усмехнулся.

— Погорелову склянку Ольга Кирилловна подкинула? — спросил я.

— Да, — признал Гуров. — Пожадничала, дура, половину яда в ней оставила, а отец из-за того мучился… Когда губные Николашу взяли, я успокоился, но отпустили его быстро, и я понял, что надо как-то с Ольгой решать. Сперва думал сразу её и отравить, да решил, что лучше будет, ежели губные ещё пока она жива, в её виновности уверятся. Ваську из Киева для того и выманил, чтобы Ольгу губным подставить, с ним же минуту поговорить, и видно, что никакой он не злодей, а просто дурак… С подслушиванием через старые духовые ходы само вышло, но тоже против Ольги удачно обернулось… Я бы её позже отравил, мне надо было, чтобы губные сами окончательно её виновной посчитали, да она как-то про Алёну узнала… Я испугался, что Ольга по дури да со зла губным про меня наговорит лишнего, вот и устроил так, что она замолчала. Но в суде я ничего этого не скажу, даже не надейтесь, — закончил он.

— Не скажете, и не скажете, — я постарался показать, что не особо меня это и печалит. — Так мне позвать пристава с допросным листом?

— Зовите, — противиться Гуров не стал, — подпишу.

По правде сказать, меня изрядно озадачило крайнее недовольство, с которым Шаболдин наблюдал, как Гуров подписывает допросный лист, но едва женоубийцу увели в камеру, причина такого недовольства стала понятной.

— Нет, ну каков подлец! — возмущению пристава не было предела, он прямо-таки кипел. — Про детей когда вы ему сказали, что можно их от клейма потомков отцеубийцы избавить, он смолчал, видите ли, а как узнал, что Василия Захаровича без наследства оставить есть способ, так и заговорил сразу! Рад, стало быть, что хоть ему ничего не достанется, так и брату тоже! Это ж как надо деньги-то любить! — повторил Шаболдин мою мысль. Ну да, нормальные люди часто думают одинаково. Одинаково нормально, я бы добавил.

— Он же по службе дело имел с деньгами, да ещё куда большими, нежели те, что сам имел, и что унаследовать мог, — припомнил я. — Такую близость к большим деньгам далеко не все выдержать способны. Вот и Фёдор Гуров не смог. Не он первый, к сожалению, не он и последний…

— Да уж, не последний, — с тяжким вздохом согласился Шаболдин. — Но как вы, Алексей Филиппович, все эти уловки Гурова прояснили?

— Так мы же с вами сколько раз на нехватку улик друг другу жаловались? — напомнил я приставу наши разговоры. — И заметьте, всегда тех улик не хватало больше на Фёдора Захаровича, нежели на Ольгу Кирилловну. Вот я и подумал: а почему так? Да и вы, Борис Григорьевич, сами о том же думали.

— Но догадались-то вы, а не я, — мою нехитрую лесть пристав не принял. — Вот я и спрашиваю: как?

— Только никому, Борис Григорьевич, не говорите, — я даже по сторонам оглянулся, будто страшась, что кто-то услышит. — Я просто подумал: а как бы сам я всё это устроил? Вот и надумал…

— Шутите, Алексей Филиппович? — недоверчиво спросил Шаболдин.

— Нет, Борис Григорьевич, — ответил я. — Просто вы в губном сыске служите, а я — нет. И потому дела сыскные у вас куда лучше, нежели у меня, получаются, а мне проще на место злодея себя поставить. Говорить приставу, что детективов я в прошлой жизни начитался и насмотрелся в изрядных количествах, откуда и почерпнул множество и реальных, и придуманных преступных уловок, с лихвой перекрывающих даже его немалый опыт, я, понятно, не стал.

— Пожалуй, что и так, — признал Шаболдин. — Выходит, Алексей Филиппович, не зря я вашему участию в деле радовался.

— Как и я рад был именно с вами работать, Борис Григорьевич, — не заржавело у меня с ответной любезностью.

— А как вы полагаете, мог ли Гуров вообще выкрутиться? — задался пристав вопросом.

— Без Василькова с его дактилоскопией, может, и смог бы, — предположил я. — А может, и нет. Но с Васильковым — уже никак.

— Получается, смерть Ольги Гуровой нам на пользу пошла, а не супругу её, — не особо весело усмехнулся пристав. — И не скажи я про Алёну Букрину Ольге Кирилловне, может, та жива бы осталась…

— Не осталась бы, — поспешил я успокоить совесть Бориса Григорьевича. — Не было у Ольги Гуровой ни единой возможности выжить. Как отравительница отца она мужу своему нужна была только мёртвою.

— Вот только точно ли это она? — сильного сомнения я в голосе Шаболдина не услышал, но всё же почёл за лучшее его успокоить.

— Она, Борис Григорьевич, она, не извольте сомневаться. Будь это Фёдор Гуров, он бы не стал жадничать и весь яд влил отцу в графин. А склянку бы пустую потом не Николаю Погорелову подбросил, а любимой супруге, — о том, что при таком раскладе в живых бы осталась Марфа Шишова, я дипломатично умолчал. Нечего хорошему человеку настроение портить.

— И то верно, — пристав заметно повеселел. Надо же, пятнадцать лет в губном ведомстве, а душою не зачерствел. Иные, вон, считая чужие деньги, жадностью заражаются, а иные, с ворьём и душегубами дела по службе имея, всё равно