— О, как вы восхитительны и как… могущественны, — заметил Питер, — у вас необычайно мудрый вид… По-моему, из нас получится отличная парочка… я хочу, чтобы вы проводили меня вниз…

Мир уже водрузил на плечи огромную бычью голову, и его приглушенный голос отражался от стенок этого сооружения.

— Но как же мы?..

— Я буду покорившимся вам быком, скажите им, что я ваш ручной бычок, сова приведет на поводке быка, Красавица и Чудовище, да что тут долго думать, у вас ведь найдется кусок веревки или…

Мой вновь вошла в свою комнату, вытащила длинный зеленый пояс из нарядного пеньюара, доставшегося ей по наследству от Алеф, и вручила один конец Питеру, который тут же обвязал его вокруг своей бычьей шеи. Они осторожно спустились по лестнице и нерешительно помедлили перед уже закрытой дверью Птичника, из-за которой доносились приглушенные звуки музыки и движения танцоров, иногда перекрываемые подпевающими голосами. Мой распахнула дверь и вошла в комнату, ведя за собой Питера. Звуки веселья стали тише, а через минуту совсем прекратились. Мой объявила взволнованным высоким голосом:

— Смотрите, я привела с собой моего любимого ручного бычка!

Момент ошеломленной тишины сменился взрывами смеха, рукоплесканиями и восторженными возгласами. Важно склонив тяжелую голову в подтверждение покорной преданности, Питер начал снимать свой головной убор, но, видимо, опять запутался в его креплениях.

— Помогите ему! — воскликнула Мой, срывая с себя маску.

Клемент бросился вперед и, сняв эту тяжеленную махину, положил ее на пол. Те, кто еще был в масках, почтительно опустили их.

— Все глубокое любит маску[56]. Кто это сказал?

— Понятия не имею, — раздраженно бросил Харви.

— Не важно. О чем это ты так серьезно беседовал с Тессой?

Вечеринка закончилась. Питер, Тесса и Джоан уехали. Питер ушел одним из первых, заявив, что ему пора, иначе в полночь он превратится в быка. Время уже перевалило за полночь. Мой отправилась спать. Луиза также удалилась в свою комнату. Клемент медлил с уходом. Сефтон, теперь уже без митры, креста и фиолетового шарфа, тихо сновала туда-сюда черной тенью, по обыкновению наводя порядок, хотя все, как обычно, сказали ей, что уборку можно отложить на завтра. По дому разносились приглушенные звуки. Девушка осторожно и спокойно собирала бокалы на подносы и тихо относила их вниз на кухню. Харви удалился с Алеф в ее спальню. Он устроился на стуле возле туалетного столика, а Алеф сидела на кровати, поджав под себя ноги. Харви предусмотрительно, еще до конца вечеринки, переоделся в свои обычные брюки и рубашку. Алеф, быстро сбросившая дикую синюю маску, по-прежнему оставалась в своем — как она сама его определила — «диктаторском» мундире, правда расстегнув его по возможности, и лишь избавила свою кудрявую темную шевелюру от украшенного плюмажем шлема. Харви, много выпивший за вечер, сильно раскраснелся, его белокурые волосы совсем растрепались. Эту вечеринку он ждал с ужасом, хотел отказаться от приглашения, но понимал, что все равно придет: отказ прозвучал бы невежливо и трусливо, как признание поражения или жест отчаяния. В сущности, несмотря на плохое настроение, все получилось не так ужасно, как ожидалось, отчасти потому, что никто не обращал на него никакого внимания! Если не считать нескольких совершенно небрежных, «сочувственных» общих фраз, его присутствие в качестве зрителя восприняли как должное: как он позднее заметила Алеф, словно он и родился увечным! Ежедневно Харви пытался понять, улучшается ли состояние его сломанной лодыжки. Иногда ему казалось, что улучшается, но чаще он видел все в более мрачном свете. Временно прекратив посещение врачей, он общался теперь только с физиотерапевтом, который, похоже, решил, что у него какое-то хроническое заболевание, и говорил не об исцелении, а об улучшении. Его пребывание на этом вечере, в общем законное, проходило под маской страдания. Она служила ему одновременно и убежищем, и прикрытием. Иначе Харви вряд ли смог бы вытерпеть без слез вид Алеф, танцующей то с Клементом, то с Питером Миром. Как же хотелось танцевать ему самому. Даже его нога, бедная больная нога мечтала о танце. Однако он тихо страдал в гордом одиночестве, лишь иногда скрашиваемом разговорами с Сефтон и Тессой.

— С Тессой? — переспросил он, — Да так, в общем-то, ни о чем, о каких-то пустяках. Помню только, что мы разговаривали о Лукасе.

— Что же вы говорили о Лукасе?

— Об этой истории с Миром, о том, почему Лукас, кажется, ненавидит весь свет, а также о сексуальной жизни Лукаса. Мы сошлись на том, что секс его абсолютно не волнует… Вот Мир — другое дело. Он ведь не женат?

— Вроде бы нет.

— Должен признать, танцует он неплохо. Вы так много танцевали, но какая-то одна песня вам явно понравилась больше всего.

— Правда? Не помню… «Numeros memini si verba tenerem»[57].

— О, прекрати. Ты же беседовала с ним. Он нормален, в своем уме? Я слышал, как ты недавно говорила, что он словно сошел со страниц Беовульфа.

— Я почти не разговаривала с ним. Но его мрачность рассеялась. По-моему, он вполне нормален.

— Но зловещ? Надо же было додуматься нарядиться быком.

— Он пока не знает, что наши затеи гораздо проще.

— Ты хочешь сказать, что он намерен бывать тут?

— А ты не думаешь, что мы обязаны ему кое-чем?

— Нет. Как же наивны вы, женщины. О Алеф, если бы ты только знала, как безмерна моя печаль.

— Твоя печаль скоро пройдет.

— Меня сразило наповал на пороге жизни. Я уже умер на этой войне.

— «Юность на борту, наслаждения у штурвала!» Ты забыл?

— Ах, тогда мы были совсем юными…

— Давай я вызову тебе такси. У тебя хватит денег?

— Эмиль прислал мне щедрый чек на дорожные расходы. Почему ты не заходишь навестить меня в его шикарные апартаменты? Поехали прямо сейчас. О, не беспокойся. Рыцарский роман обходится без поцелуев.

— Харви, я уже подарила тебе множество поцелуев, ты забыл о них.

— В твоих снах… или в моих. Детские поцелуйчики. Спокойной ночи, милая сестрица. Поцелуй меня в лобик на прощание. Алеф…

— Я понимаю… все понимаю…

— Пока все еще страшно туманно.

— Он называл ее «принцесса Алетия».

— Он сказал: «Мне кажется, вы моя семья». Он говорит, что собирается купить квартиру в нашем районе.

— Как отвратительно.

— А по-моему, довольно трогательно.

— Нет это прозвучало дерзко, даже зловеще.

— Ну, вероятно, в его словах была доля шутки.