его последователей, которые приняли ислам. Наоми помнит слова профессора Гершома Шалома: «большой скачок сделал иудаизм со времени каббалистического учения Ари до превращения национального мифа в общественную силу, вызванную возникновением новых исторических условий, привнесенных определенными личностями. В диаспоре происходит диалектическая революция с появлением Шабтая Цви и его движения. Освобождение превращается в реальность. Еврейский народ в изгнании придал реальный образ своим стремлениям к освобождению. Шабтай Цви признан ведущим к освобождению, и его деятельность ведома Божественной силой. Так что начало деятельности Шабтая Цви и его приверженцев возникло как положительное явление, – приход верующих к освобождению, перешедший в свою противоположность. Разочарование в том, что пророчество не осуществилось, привело верующих в Мессию к абсолютному нигилизму. Пророчество Шабтая Цви и его идеологии потерпело сокрушительное поражение, ибо осталось лишь, как мечта. Понятие гетто не исчезло. Его крушение было неизбежным. И движение Шабтая Цви, до перехода в другую веру, считается религиозным движением в среде иудаизма».

Наоми приходит к выводу, что в романе следует описать сионистское движение только как движение национальное. И путь к новой стране, к стране праотцев – это личное освобождение каждого. И, согласно Гершому Шалому, эти идеи реализуются в обществе. Но этого ей недостаточно. Она о многим говорит со своей ученой подругой Ривкой Шац.

Своему герою – Нахману Финдлингу – Наоми припишет историю иерусалимского последователя франкизма и всю историю франкизма, рассказанную ей Залманом Шазаром. Этим именем она решила увековечить память семейства мужа ее сестры Ильзе – Германа. Корни Нахмана – в движении Шабтая Цви и франкизма, и тяжесть прошлого витает над ним.

Тоской по потерянной родине и любовью к ней пронизан иудаизм. Завершая тему франкизма, она устами героя Нахмана, выразит авторское отношение: дух человека свободен и не может быть ограничен никакими рамками.

Я не хотел, чтобы моя судьба уподобилась судьбе моих отцов. Я сбежал из этой тьмы в мир чистой абстракции, в математику. Но, Александр, именно там я искал своею судьбу, чтобы с ней слиться, ибо духовная жизнь человека не может быть ограничена. Дух скитается в поисках сложности жизни, но находит успокоение именно в ее темных углах, таков удел моей семьи. Идея способна захватить тебя целиком, и чувство страшного одиночества разверзается в твоей душе, ничем не сдерживаемой тоской.

Израиль продолжает вычитывать новые главы романа.

Вот Александр разговаривает с Боби. Он приехал из Пруссии, готовиться к репатриации. Боби рассказывает об отношениях в коммуне молодых сионистов.

…Эта наша коммуна не совсем похожа на коммуну в Палестине. Там мы строим не просто коммуну, в которой общественным является имущество, и это всё. Там у нас еще и общее мировоззрение. Каждая коммуна это также и коллектив в Движении, и боевое содружество во имя этого нашего мировоззрения. Здесь, в подготовительном кибуце такого нет. Место передано для подготовки пионеров всех Движений от всех партий. Мы здесь живем все вместе, хотя мировоззрения у нас разные.

– И каждый не отстаивает свое мировоззрение? У вас нет столкновений?

Израиль читает, и с тоской вспоминает, каким был его родной кибуц Бейт Альфа до раскола, когда не было жестких рамок единомыслия.

«Еврейство в диаспоре постоянно меняло свое мировоззрение и этим ставило себя в трудное положение» – говорит профессор Гершом Шалом, нервно ерзая в кресле.

Он рассказывает, как в его дом ворвался американский физик, «отец водородной бомбы» Теллер. Он приехал на научную конференцию в институте Вейцмана вместе с Оппенгеймером и другими физиками, связанными с разработкой атомных бомб, сброшенных на Хиросиму и Нагасаки. Теллер услышал о «Големе» – истукане, созданном рабби Либа из Праги. В течение долгих лет после этого страдал от бессонницы, не находя себе покоя. Он обратился за помощью к известному психоаналитику Эриху Фромму. Тот сказал, что Теллеру снятся «еврейские сны». Физик, считавший себя христианином, был потрясен, узнав, что его прадед был выкрестом, крещеным евреем.

«Он стоял здесь, посреди комнаты, взволнованный и покрасневший, и кричал: «Кто я? Немедленно скажите, кто я? Еврей или христианин?» Я сказал ему: «Зачем тебе умчаться этим вопросом? Скажи себе – я выдающийся ученый, и не осложняй себе жизнь». Гость перебил его: «Нет! Я обязан знать, кто я». Он буквально выбежал из моего дома. А через некоторое я узнал, что физик заболел раком и умер. Его вдова привезла из США прах мужа, завещавшего похоронить его в Цфате, рядом с могилой АРИ, великого каббалиста Адонейну Рабби Ицхак. Но, несмотря на хлопоты моих многочисленных друзей, разрешение на захоронение не было получено. Прах ученного остался в погребальной урне».

Рассказ профессора отозвался в романе историей студента-физика Дики.

Долгие часы шатался Дики по улицам и трактирам, приставал к прохожим, которые казались ему достойными разговора. Не удивительно, что случайный собеседник сразу же спрашивал его:

– Кто вы?

В этом вопросе нет ничего особенного. Если бы Дики отвечал просто на этот вопрос и объяснял, кто он, все бы кончилось благополучно, и мы бы сегодня сидели на занятиях в Копенгагене. Одни люди могут удовлетвориться коротким ответом: я еврей, я христианин, немец… вегетарианец, главное, чтобы ты принадлежал к какой любой знакомой им группе. Но ответ «Дики, просто Дики», не может удовлетворить случайного собеседника.

Дики не может этого понять, он сердится, и требует от меня, помощи, чтобы определил, к какому человеческому сообществу он принадлежит.

– Дики, отстань, ты христианин, и все тут.

– Нет! – Дики срывает на мне свой гнев, – Ты ведь знаешь что я не полный христианин, я не имею права просто сказать: я христианин.

– Если ты не христианин, значит ты еврей. В конце концов, ты можешь и сам решить, кто ты.

Но мой друг Дики не мог оценить доброту моего сердца. Выяснилось, что он не всегда веселый и добродушный парень. Когда он нападает, то превращается в чудовище.

– Как это ты говоришь, что я имею право назвать себя истинным евреем. Я хочу быть Дики. Просто Дики. Почему меня не оставляют в покое?

Я видел, что он в отчаянии. Напрягся и ответил:

– Дики – ты физик. Ты человек науки.

– Да, – задумался Дики, – да, я – физик.

Вначале мне казалось, что Дики на этот раз доволен. Он замолчал, закурил, и я вздохнул с облегчением. Попросил официанта принести горячий кофе, ибо мой совсем остыл. Но как только тот принес чашку, Дики снова взялся за свое. В эту ночь, которую я полагал последней на земле Германии, я так и не сумел выпить чашку горячего кофе. Ты понятия не имеешь, отец, какой ливень слов, бесчисленных