— Доктор — товар штучный.

И вышел у Тракторного или дальше еще.

Томанцев ехал на службу и смотрел в окно, за окном вьюжило по-февральски: снега почти не было. Ледяной ветер вылизывал голую землю.

Настоящий писатель ходит по улицам с грустным лицом…

«Здравствуй, дружище!

Спасибо за письмо. Нормально все, просто психанул малость. Но оно меня выручило — очень уж хотелось потопить все по нашей всегдашней привычке в известном напитке. Но ничего, выдюжил, в том числе, наверное, благодаря и твоему письму. Сейчас, как обычно, ночью не сплю. Помнишь Чечню и этот кальян в землянке, после которого так хорошо леталось на койке в нашем плацкартном вагоне. Вы еще ржали, а я приходил, ложился, закрывал глаза, представлял себя — не смейся — вертолетом МИ-24 и летал над всей Чечней, уходил на солнце от «иглы», маневрировал от обстрелов с земли. Летал, короче! До сих пор, чтобы уснуть представляю себя вертолетом, но без травки как-то не так летается. Так вот — не сплю, читаю твои рассказы…»

Мне всегда казалось, что настоящий писатель не должен стесняться своих слез. Я плачу в одиночестве, когда не видно с улицы. На улице всегда, всю жизнь с самого детства, люди спрашивали, почему у меня такое грустное лицо. Теперь знаю, наверное — потому что я писатель.

Иду от метро. Слякотно. Ноги вязнут, разъезжаются. Я стою на ногах твердо, меня не свалишь; идти не долго минут десять, последние метры вдоль длинного забора…

Он казался сильным окружающим и даже друзьям. Уверенный в себе молодой, тридцати лет человек с наголо стриженой головой. С гениальной фамилией Шапен. Роман Шапен. Все думали, что он еврей, и уважительно к нему относились. Шапен был писателем, но работал корреспондентом в Известнейшем издании.

— Шапен, ты сказочник, — кричало из редакционного телефона. — Пиши насущно!

Известнейшее издание требовало сенсационных новостей или, в крайнем случае, очерк, где побеждает добро. Но Роман Шапен разуверился в добре.

— Я не сказочник, я пишу музыку жизни.

Мы смеялись. На самом деле, у него фамилия была музыкальная — гениальная. Я даже подумывал, что Шапен гей. Но потом убедился, что не гей. Шапен пил водку как черт, как настоящий гетеросексуал: не закусывал сразу после второго. Про Шапена рассказывали много страшных историй. Я слышал некоторые. В одной из историй Шапена могли расстрелять. Но не убили только потому, что он страшно пил.

В первую войну, когда пленных не убивали или убивали, но не всегда и не так жестоко, к полевому командиру Руслану привели человека. Человек был лыс — это был Шапен.

— Чего хочешь? — спросил полевой командир Руслан.

— А я не просто с улицы, е разъе… я, знаете ли, не от балды! Здесь у меня дело. И не думайте, что так все просто кому-то сойдет с рук. Я знаю множество! Где ваш командир? Ну- ка! — так примерно говорил Шапен.

Полевой командир Руслан подумал, что Шапен агент ФСБ.

— Расстрэлять его! Он эз ФСБ! Шпион!

Шапена повели расстреливать.

— Стоять, сукины дети! — рявкнул Шапен.

И тогда полевой командир Руслан почуял недоброе.

— Вы пьян? — спросил полевой командир.

— Не то чтобы очень, — ответил Шапен и упал. Его подняли. — Я корреспондент. Вот ксива, — и протянул удостоверение Известнейшего издания в развернутом виде.

Полевой командир Руслан был умным: он дожил до конца первой войны и не дожил до начала второй. Он позвонил в Известнейшее издание.

— Алле, алле, — ответили в издании.

— Эта гаварит палеуой камандыр Руслан, — сказал Руслан. — Ест в уаших списках такой… — и он читает по слогам фамилию Шапена. — Ша-пен?

— Наш, наш, — мельтешат в Известнейшем издании. — Только он в командировке, кстати у вас на Кавказе, может, его встретите даже. Вы хотите сделать заявление против действий федеральных сил? Можете надиктовать нам.

— Да, — сказал полевой командир Руслан. — Хочу заявлэние! Пожалуста не присылайте больше к нам всякий пьян!

Шапена уложили спать, а наутро прогнали. И не сделали ему заявление. Чтобы получить заявление, Шапен пошел искать другого полевого командира, их тогда было очень много в Чечне.

Но вторая история было еще страшней, потому что я был в ней с Шапеном. И еще с нами был оператор, высокий интеллигент Игорь.

Закончилась вторая война. Шла третья война… Минная. На окраине Грозного в доме по Ханкальской улице убили старика чеченца. Двое солдат с соседнего блокпоста забрались ночью в дом и сказали бабке, жене старика: «Бабка сейчас мы тебя станем убивать!» И стрельнули в нее — в живот. Бабка затихла под батареей в комнате. Потом они поймали старика и стрельнули ему в голову. Старик умер сразу: захрипел и не закрыл глаз. Солдаты сбежали через окно. Утром их поймали, бабка выжила, родственники клялись, что отомстят. Солдаты, скорее всего, требовали от старика водки и анаши. Старик не дал: или у него вправду не было, или солдаты задолжали ему, и он принципиально не хотел им давать. Тогда они убили чеченца. Родственники приехали и похоронили старика до заката. Во дворе, где раньше жил старик, собралось много людей, мужчин и женщин.

Шапен написал короткую писульку. Позвонили из моей телевизионной редакции, сказали, езжай и снимай, как горюют родственники. Я говорю — опасно. Они — мы так за вас волнуемся, пока, пока! И мы поехали на Ханкальскую улицу, Шапен хотел подробностей и поехал с нами. Был две тысячи первый, август. Этим июлем убили кровожадных Арби Бараева и Магомеда Цагараева. Мы знали, что есть еще много других полевых командиров, и, что они не менее кровожадны, чем эти двое. Во вторую войну пленных мучили и резали больше, чем в первую.

Мы боялись. И мы поехали.

Это был кич, драйв, экшн! Нас перло!

Интеллигентный Игорь страдал, но не очень сильно, он еще не знал, с кем связался.

Нам повезло, мы добрались до Ханкальской и на глазах изумленных нашей наглостью родственников вошли во двор с камерой и мохнатым микрофоном. Родственники спрашивали:

— Ви без охраны?

— Да, — гордился я.

— Да, — гордился Шапен.

Интеллигент Игорь стал работать: он снимал с плеча, но очень старательно, даже вошел в дом, попросив перед этим разрешения войти, и даже снял обувь, выказывая тем самым уважение хозяевам. Мы почти стали своими. Родственники рассказали в деталях жуткую историю, как убивали старика и старуху. Мы сказали, что когда придет мир, сядем все за широким столом и вспомним это горькое время и помянем всех безвинно сгинувших в этой войне. Шапен уточнил — во второй. Я подумал, что сейчас идет третья война, но никто об этом не догадывается, все думают, что не закончилась вторая. И тогда, когда стало совсем хорошо, один, худой и похожий на настоящего боевика, спросил, а есть ли у нас документы какие-нибудь, а то сейчас запросто можно нарваться на агентов ФСБ и еще хуже ГРУ. Мы закивали и полезли по карманам. Я залез первый…