Татарин прилег на настеленную в углу трактира свежую ячменную солому, а Вуйко позвал старика шваба, расплатился с ним за ужин и наказал:

— За татарина головой отвечаешь. Случится с ним что, ты меня знаешь, вырежу все твое гнездо.

Шваб успокаивающе махнул рукой и, хромая, понес жбан с пивом на стол, только что занятый компанией плотников, зашедших расслабиться после работы в замке.

Смеркалось. От болотистого устья Прегеля тянуло холодной сыростью. Вуйко отвязал жеребца, снял с его морды мешок с овсом, подтянул упряжь и запрыгнул в седло.

К трактиру он вернулся уже поздно, когда тоненький месяц, преодолев робость, поднялся высоко над Пруссией и там, в небе, замер, прислушиваясь к состязанию сотен соловьев, выщелкивающих свои песни назло войне.

Прислушался к ним и Вуйко, поглаживая коня.

Слушал их сквозь сон татарин, которому снились необъятные степи и сестры, зарубленные Батыем.

В Диком лесу Генрих Монте, обходя дозоры, остановился, прислонился к липе и затих, внимая соловьям.

Монахи-рыцари прерывали молитвы и, затаив дыхание, вслушивались в песню птичьей любви, долетавшую к ним сквозь бойницы келий.

Господь радовался творению рук своих.

Только молодой рыжий пес, не обращая внимания на трели, бежал, не зная устали, вдоль реки к одному ему известному месту, где должны были сойтись надежды пруссов.

Пес торопился. Он знал, что Монте идет сейчас на Бальгу, а после того, как разгромит замок, вернется в девственную Надровию — землю, где крестоносцы пока не чувствовали себя хозяевами. Придя туда, он должен найти там Криву и новую Ромову во всем ее ужасном великолепии — с вечнозелеными дубами и папоротниками, с жертвенными камнями. Ручьи христианской крови освятят возрожденную столицу старой религии, и древние боги пруссов помогут вернуть былые порядок и величие народа воинов.

Изо всей Василькиной дружины в Кёнигсберге задержалось только шестеро — хорват Вуйко, татарин, которого все почему-то звали Вислоухим, хотя его уши ничем не отличались от ушей других людей, самб-христианин Альберт, еще в детстве получивший кличку Ядейка[119]за отчаянную храбрость и талант к рукопашному бою, длинный и худой, словно оглобля, венгр Дьюла и братья-поморяне из Дантека — Болеслав и Войтек, прозванный ятвягами Меданис[120]за умение ставить силки и ловушки. Все они собрались к утру в штайндаммском трактире у старого шваба.

Едва рассвело, Вуйко отправился в замок. Ландмайстер примет его, он был уверен в этом. Так и случилось. Гитрих фон Гаттерслебен молча выслушал рассказ Вуйко о событиях в Хайлигенкройц и Гирмове. Когда тот закончил, ландмайстер повернулся к стоявшему за его креслом невысокому плотному монаху и спросил:

— Что ты об этом думаешь, брат Конрад?

«Фон Тиренберг», — догадался Вуйко.

— Я не очень верю в оборотней, хотя и повидал немало удивительного в этой стране, — сказал монах. — Но должен признать, что все рассказанное похоже на правду. Я видел изрубленного наемника, — он перекрестился. — Славный был рыцарь. Он был твоим начальником?

— Он был мне как брат.

— Понимаю. Так что же ты хочешь? Убийца твоего соратника мертв, я сам распорядился отдать тела князя Кантегерда и его дочери ятвягам. Разве дело на этом не кончается? Или тебе хотелось бы, чтобы братья Ордена по твоей прихоти начали охоту за несуществующим упырем?

— Я тоже не верил в чудеса этой земли, пока своими глазами не увидел компанию барстуков, гонявших по полю зайца. И теперь мне не кажутся выдумкой рассказы о том, как вайделоты превращаются в диких зверей, — упрямо сказал Вуйко.

— Прекратим этот спор, — сказал ландмайстер. — Говори, что тебе нужно?

— Монте.

— Монте? — удивился фон Гаттерслебен. — Ты думаешь, он заварил всю эту кашу? Что ж, по крайней мере, это на него похоже.

— У меня пять человек, — сказал Вуйко. — Никто из них не знает страха, и все они с детства владеют любым видом оружия. Если Орден позволит, через неделю я принесу вам голову этого ублюдка.

— Глупости! Генрих Монтемин приговорен к повешению самим гроссмейстером, властью, данной ему от Бога и его наместника на земле — Папы Климентия IV, — сказал фон Гаттерслебен. — Он должен быть изловлен и казнен по закону. Мы не можем уподобляться в нравах язычникам и действовать, как разбойники.

— Разумеется, — сказал Конрад фон Тиренберг. — Вы, как всегда, правы, брат Гитрих. Однако я думаю, не в нашей власти запретить этому человеку путешествовать по Пруссии. Он ведь не член Ордена и может ехать, куда ему вздумается.

— Действительно, — оживился ландмайстер. — А если путешественник случайно забредет в район речки Ауксины[121]и там случайно наткнется на лагерь какого-нибудь прусского вождя, то только одному Господу известно, чем эта встреча может закончиться.

— Всегда завидовал беспечным путешественникам, — вздохнул фон Тиренберг.

Вуйко поклонился ландмайстеру, кивнул фон Тиренбергу и направился к выходу из зала.

— Куда же вы? — догнал его голос ландмайстера.

— Готовиться к путешествию. Очень хочется посмотреть речку Ауксину.

— Сегодня ночью, — сказал фон Тиренберг, — из Бихау пришло сообщение, что большой отряд натангов, обойдя замок, прошел мимо него на запад. Мы думаем, что Монте нужна Бальга. Со дня на день должен прийти караван судов из Венеции. Захватив Бальгу, Монте сможет контролировать вход в залив.

— Вы считаете, что Монте решится на штурм комтурского замка?

— А у него нет другого выхода, — сказал ландмайстер. — Ему позарез нужны эти суда. Двадцать четыре рода вармов запросили мира, у самбов почти не осталось воинов, да и натанги устали воевать и уже бегут от него. В последнее время Монте приходится нанимать литовцев, а для этого требуются средства. Вот он и вышел из Дикого леса.

— А что же он делал на полуострове?

— Не знаю, — сказал фон Тиренберг. — Это и для нас загадка. Может, хотел пополнить свой отряд самбами, а может, ему что-то понадобилось на Ромове. Разве христианину дано знать, что придет в голову язычнику?

— Значит, путешествие откладывается, — задумчиво сказал Вуйко.

— Это уж как вам угодно… — ответил ландмайстер.

— А может, вам с друзьями начать с прогулки вдоль залива? — предложил фон Тиренберг.

— Хорошая идея, — отозвался хорват.

— Правда, вам придется потерпеть и мое присутствие, — усмехнулся монах.