Он никогда не испытывал эмоций по отношению к сопернику. Он даже полагал его не соперником, а партнером по увлекательной игре, где разыгрывается самое увлекательное, единственное в своем роде настоящее приключение: смерть.

Или вы что-то задумали? – он мрачно посмотрел на карту. Но карта, испещренная карандашными пометками (язычки огня, звездочки, крестики, пистолетики, даты, прочие иероглифы), ничего особо опасного не обещала. Вблизи Большого Прохода вообще не отмечалось никакой активности противника…

Играем дальше, сказал Туров. Не знаю, как вам, а нам осталось протянуть полсотни километров рельсового пути.

Сосед оказался неожиданно славным человеком. После первого, чисто представительского и потому краткого и формального визита он стал бывать у Кэмпбеллов строго через день. Вечера теперь были не такие долгие и тягостные. Мужчины сидели вокруг курительного столика, Светлана – чуть в стороне, как бы за рукоделием. Сидели и вели беседы. Да, доктор Элмер Фицпатрик был великолепным собеседником. Философ и историк, знаток литератур обоих миров, он до сравнительно недавнего времени преподавал в столичном университете, но – оставил кафедру и удалился в родовое имение, когда совет попечителей потребовал от него прекратить морочить студентам головы вопросами типа: а почему, собственно, литература Транквилиума так очевидно несравнима с литературами Старого мира? Почему она тускла, бедна сюжетами, сухорука и колченога? До пятидесятых годов по отношению к старому миру употреблялся термин «культурная метрополия»; ныне он заклеймен и проклят – почему бы это? И так далее…

– Чему удивляться: старики всегда желали, чтобы молодежь была такая же тупая и безмозглая, как они сами. Когда это им удавалось, они говорили о прогрессе. Когда не удавалось – о падении нравов…

– Как правило, прогресс и падение нравов происходили одновременно, – улыбнулся Борис Иванович.

– Это лишь видимое, поверхностное противоречие, отражающее сложность даже нашего мира, – доктор улыбнулся в ответ. – Свет: волна и частица одновременно. Человек: бог и животное в одном теле. Вы меня понимаете?

– В этом есть резон, – согласился Борис Иванович.

Сайрус молча кивнул.

С ним что-то происходило в последние дни: неуловимое глазом, неназываемое, но отчетливое. Светлана касалась его со страхом – будто под живой кожей можно было обнаружить камень…

– Взять нашу несчастную культуру. Я говорю о культуре, потому что кое-что понимаю в ней, но то же самое можно было бы сказать, наверное, о чем угодно… Так вот: обе нации Транквилиума – по сути, нации самозванцев. Британцы, побывавшие американцами, а потом вновь возжелавшие стать британцами, но забывшие, каково это – быть британцем, а потому придумывавшие все на ходу. И русские, бегущие в Беловодье, в страну справедливости и молочных рек, а попадающие в какие-то полу-Афины, полу-Берендеи, и другие русские, бегущие все равно куда, лишь бы бежать… как, впрочем, бежали и из Салема, и из библейского пояса, и вообще отовсюду. Каких только славных фамилий люди не спиливали кандалы и в Нуне, и в Иринии! Причем я не исключаю, конечно, что среди них были и настоящие представители древних родов, но – прискорбно мало…

– Это уже далекое прошлое, – сказал Борис Иванович.

– Разумеется. Но я говорю о другом. О том, что наши общества, как круговой порукой, повязаны знанием о взаимном самозванстве. Причем самозванстве наивном и часто нелепом. Простите, дорогой капитан, – доктор кивнул Сайрусу, – но британского лорда, например, не мог лишить титула даже король. А у нас вдруг восторжествовал принцип выборности… Мой любимый Киплинг в «Книге джунглей» описал народ Бандар-логов, поселившийся в покинутом дворце. Они подражали людям и даже надевали их платья, но никак не могли понять, зачем это делают. Это не мешало им считать себя самым великим народом…

– У вас есть Киплинг? – спросила, подавшись вперед, Светлана.

– Да! Причем и на английском, и на русском. Хотите почитать?

– Конечно! До сих пор мне попадались лишь его стихи, хотя я знаю, что он писал и прозу.

– Стихи – великолепны. При всей их простоте почему-то никто не понимает их до конца. Типичная реакция студентов такова: эти поэты Старого мира очень плохи, потому что я их не понимаю.

– Разве же только студенты? – вздохнул Борис Иванович.

– Но студенты просто по определению должны быть любопытными! Хотя бы любопытными… Посмотрите, как из нас вытравливается само это чувство: воспитанием, примерами, жалкой нашей прозой и версификацией… воспеванием покорности судьбе, сдержанности, послушания… а за проявление любопытства и самостоятельности – немедленное наказание от людей и судьбы!

– Я подозреваю, что все не так уж скверно, – сказал Сайрус. – Конечно, жизнь наша сконструирована так, что вознаграждается спокойствие и бесстрастность. Тем ярче Случаются исключения…

Светлана вздрогнула. Крошечные звездочки вспыхнули в груди, излучая тепло…

– Их не случается в литературе, вот в чем беда, – сказал доктор, покачав головой. – Ведь каждый пишущий убежден, что делает человечество светлее и чище. Более того, он считает, что обязан это делать. Людьми, Богом, законами, обычаями, образом жизни… Можно ли быть искренним по обязанности?

– То есть искренность вы полагаете самым главным в литературе? – спросила Светлана. – А как же мастерство, занимательность?..

– Я не могу сказать, что в ней – главное. Вот в пище соль – не основной же компонент, а без нее все приедается… Вы понимаете, что я хочу сказать? Взять стихи. И в хороших, и в посредственных присутствуют одни и те же компоненты: рифмы, размер, содержание… Но от чтения хороших стихов обязательно появляется холодок в спине. За все, что мы с тобой и что с детьми случится – вставай, иди на бой, в ворота гунн стучится. Наш мир давно угас, но не расстался с нами, и все, что есть у нас – лишь камень, сталь и пламя…

Будто пахнуло холодом от раскрытой двери.

– Право же, дорогой Фицпатрик, – начал Борис Иванович, но в дверях действительно кто-то возник, и Светлана видела лишь силуэт: громадный, под притолоку…

– Мое почтение, капитаны, – вошедший снял шляпу. Это был почтальон. – Мое почтение, доктор, леди Кэмпбелл… – прижав руку к груди, он поклонился. – Прошу прощения за столь поздний визит, но вам экстренное письмо, капитан Кэмпбелл, и я вынужден попросить вас подписать квитанцию… И печальное известие, леди и джентльмены: скончался наш сосед, сэр Бэнхэм. Похороны завтра, в час дня, в его усадьбе. Вы, вероятно, не успели познакомиться с ним, леди и сэр, но заверяю вас: это был исключительно хороший человек. Он очень много сделал для округи, и ваша школа, леди, возникла благодаря его попечительству. Весной все мы отметили его девяностолетие…

– Брайан, – спросил доктор почтальона, – вы в каком направлении сейчас поедете?

– Возвращаюсь в центральную контору, доктор.

– Тогда подождите меня одну минуту, поедем рядом. Исключительно приятно было побеседовать с вами… – он поклонился.