— Конечно не может, — сказал Оливейра удивленно. — И что тебе в голову пришло? Ты же все испортишь.

— Достать до него я не могу, — согласилась Талита. — Но я могу отсюда бросить пакетик в окно, это не так уж трудно.

— Бросить в окно, — сказал Оливейра, обидевшись. — Столько старались, а теперь они говорят — бросить.

— Если ты вытянешь руку, до свертка останется сантиметров сорок, самое большее, — сказал Травелер. — Талите необязательно туда перелезать. Пусть бросит тебе сверток — и чао.

— Она промахнется, как все женщины, — сказал Оливейра, — мате рассыплется по мостовой, не говоря о гвоздях.

— Не беспокойся, — сказала Талита, торопливо доставая сверток из кармана. — Может, прямо в руку я и не попаду, но в окно влетит наверняка.

— Конечно, все рассыплется по полу, а он грязный, в результате я буду пить мате, в котором будут плавать волосины, — сказал Оливейра.

— Не обращай на него внимания, — сказал Травелер. — Бросай пакет и давай назад.

Талита обернулась и посмотрела на него, не понимая, говорит ли он серьезно или шутит. Травелер смотрел на нее, и она узнала этот взгляд — как будто он нежно гладил ее по спине. Она крепко сжала в руке пакетик и прикинула расстояние на глаз.

Оливейра стоял опустив руки, и казалось, ему совершенно все равно, что делает или не делает Талита. Поверх головы Талиты он пристально смотрел на Травелера, который пристально смотрел на него. «Эти двое протянули между собой еще один мост, — подумала Талита. — Если я упаду вниз, они даже не заметят». Она посмотрела на тротуар и увидела служанку, которая стояла и смотрела на нее, открыв рот; за два квартала от их дома она увидела женщину, — судя по всему, это должна быть Хекрептен. Талита ждала, опираясь руками на доску.

— Так и есть, — сказал Оливейра. — Это должно было произойти, ты не меняешься. Доходишь почти до конца, и кажется, что ты наконец что-то понял, но все бесполезно, че, ты поворачиваешь назад, ты способен читать только ярлыки. Ты так и не продвинулся дальше рекламных проспектов, парень.

— Ну и что? — спросил Травелер. — Почему я должен играть в твою игру, приятель?

— Игра идет сама по себе, а вот ты все время вставляешь палки в колеса.

— Колесо смастерил ты, если уж на то пошло.

— Не думаю, — сказал Оливейра. — Я только создал условия, как говорят знающие люди. А играть надо по-честному.

— Это слова проигравшего, старик.

— Проиграешь тут, когда тебе то и дело норовят перебежать дорогу.

— У тебя мания величия, — сказал Травелер. — Как у всякого гаучо.

Талита понимала, что бы они сейчас ни говорили, разговор идет о ней, и все смотрела на девушку-служанку, которая застыла на стуле с открытым ртом. «Что угодно отдала бы, только бы не слышать, как они спорят, — подумала Талита. — О чем бы они ни говорили, на самом деле они всегда говорят обо мне, это, конечно, не так, но почти так». Ей вдруг пришло в голову, что было бы забавно бросить пакетик вниз, чтобы он попал прямо в открытый рот служанки. Но ей было не до смеха, она чувствовала у себя над головой другой мост — из перекрестных фраз, улыбок, напряженного молчания.

«Похоже, как в суде, — подумала Талита. — Будто идет процесс».

Она узнала Хекрептен, которая завернула за угол и шла, задрав кверху голову. «Кто тебя судит?» — сказал в этот момент Оливейра. Но судили не Травелера, судили ее. Она чувствовала, что к затылку и к ногам будто что-то приклеилось, наверное солнце. Сейчас ее хватит солнечный удар, и это будет приговор. «Кто ты такой, чтобы судить меня?» — до этого спросил Ману Оливейру. Но судили не Ману, судили ее. Осуждают ее, однако неизвестно, что они на самом деле имеют в виду, а в это время Хекрептен, как дура, подняла левую руку и машет ей, делая знаки, как будто это она сейчас получит солнечный удар и свалится прямо на улице, приговоренная без права на апелляцию.

— Зачем ты так раскачиваешься? — сказал Травелер, вцепившись в доску обеими руками. — Че, ты ее так раскачаешь, что мы все полетим к чертям собачьим.

— Я не двигаюсь, — жалобно сказала Талита. — Я только хотела бросить сверток и вернуться домой.

— Бедняжка, тебе, наверное, голову напекло. На самом деле все это просто свинство, че.

— Это ты виноват, — сказал Оливейра со злостью. — На всю Аргентину ты самый большой мастер устраивать бардак.

— От такого и слышу, — сказал Травелер, пытаясь быть объективным. — Талита, давай скорей. Швырни пакет ему в морду, чтоб он раз и навсегда перестал нас доставать.

— Я упустила момент, — сказала Талита. — Теперь я уже не так уверена, что попаду в окно.

— Я же говорил, — прошептал Оливейра, который шептал очень редко, только когда был на последнем пределе. — А вон идет Хекрептен, нагруженная пакетами. Ее-то нам и не хватало для полного счастья.

— Бросай, как получится, — сказал Травелер, теряя терпение. — Ничего страшного, если промахнешься.

Талита наклонила голову, и волосы упали ей на лоб, закрыв лицо. Она беспрестанно моргала, пот заливал ей глаза. Язык у нее был соленый, ей казалось, будто маленькие звездочки, как искры, вспыхивают и скачут по деснам и небу.

— Подожди, — сказал Травелер.

— Это ты мне? — спросил Оливейра.

— Нет, Талите. Я, пожалуй, принесу ей шляпу.

— Не слезай с доски, — взмолилась Талита. — Я же упаду.

— Энциклопедия и комод прекрасно ее держат. Не двигайся, я сейчас.

Доски опустились еще больше, и Талита отчаянно в них вцепилась. Оливейра свистнул что было сил, пытаясь остановить Травелера, но в окне уже никого не было.

— Вот скотина, — сказал Оливейра. — Не шевелись и не дыши. Это вопрос жизни и смерти, поверь мне.

— Я понимаю, — чуть слышно сказала Талита. — И так всегда.

— Ко всему прочему Хекрептен поднимается по лестнице. Она с нас сейчас шкуру сдерет, мамочки мои. Не двигайся.

— Я и не двигаюсь. Но мне кажется, что…

— Да, но только чуть-чуть, — сказал Оливейра. — Главное — не двигайся, это единственное, что можно сделать.

«Вот они меня и осудили, — подумала Талита. — Я сейчас упаду, а у них все будет по-прежнему, цирк и вся остальная жизнь».

— Почему ты плачешь? — спросил Оливейра с интересом.

— Я не плачу, — сказала Талита, — это я потею.

— Будет тебе, — сказал Оливейра обиженно, — может, я и невежественный человек, но не настолько, чтобы не отличать слезы от пота. Это совершенно разные вещи.

— Я не плачу, — сказала Талита. — Почти никогда, клянусь тебе. Плачут такие, как Хекрептен, которая сейчас поднимается по лестнице с покупками. А я как лебедь, который поет перед тем, как умереть, — сказала Талита. — Была одна такая пластинка Гарделя.