Даже когда женщины вели себя не так, как было принято, их имущество оставалось у них в руках до тех пор, пока они не оказывались виновны в вопиющей жестокости по отношению к крестьянам или не отягощали свои имения долгами. Дочь и зять тверской помещицы Озеровой жаловались, что она пьянствует в компании своих крепостных, отпустила нескольких крестьян на волю и заложила часть поместья. Дочь Озеровой боялась, что она с двумя маленькими детьми потеряет наследство, если мать не перестанет бесчинствовать. Члены дворянского собрания постановили, что необходимо взять имение Озеровой в опеку, в подтверждение чего указали, что Озерова предстала перед ними в невменяемом состоянии, явно была пьяна. Однако Сенат отверг их вердикт: несмотря на то что Озерова, несомненно, имела наклонность к пьянству, не нашлось никаких доказательств ее жестокого обращения с крестьянами или плохого управления имением. Напротив, она регулярно выплачивала долги, а отпуская крестьян на волю, ни в чем не преступила закон. В целом, как заключил Сенат, взять имение Озеровой в опеку «единственно с тою целию, чтобы удержать оное в роде Озеровой, и дабы не ослабить дворянских имений, было бы не согласно с законами». Сенаторы, вероятно, неодобрительно смотрели на расточение дворянских состояний, но все-таки считали, что их первый долг — не допускать нарушений закона, а не пресекать безнравственные поступки отдельных помещиков.

Женщины совершали множество проступков, которые казались весьма предосудительными местным дворянским собраниям, и нередко между губернскими и центральными властями возникали разногласия по поводу того, как следует реагировать на поведение барынь, позорящих свой пол и дворянское звание. Действительно, переписка между сенаторами, министром внутренних дел и уездными предводителями дворянства выявляет расхождение их целей: если власти в Петербурге стремились развивать в провинции правовую культуру, то многие чиновники местного уровня больше старались воспрепятствовать деградации провинциального дворянства. В 1843 г. дворяне Оренбургской губернии были потрясены браком дворянской вдовы Барышниковой с крестьянином. Они поспешили согласиться с требованием ее бывшего деверя забрать землю Барышниковой в опеку на том основании, что второй брак делает ее не способной управлять имением в интересах двух ее несовершеннолетних детей. Рассмотрев это дело, министр внутренних дел решил, что, хотя брак между дворянкой и крестьянином неподобающ, никаким законом подобные союзы не запрещаются и нельзя на таком основании лишать женщин собственности. Поэтому, пока дворянское собрание не представит бесспорные доказательства мотовства и бесхозяйственности Барышниковой, оно не вправе ни лишить ее имущественных прав, ни взять ее имение в опеку.

Если местные власти слишком охотно воспринимали сплетни как причину для ограничения помещиц во владельческих правах, то это касалось и мужчин-помещиков. В 1841 г. подполковник Вельский был обвинен в изнасиловании десятилетней крестьянской девочки в своем имении. Хотя Смоленская уголовная палата оправдала Вельского за недостатком улик, члены суда тем не менее подняли вопрос о том, можно ли разрешить Вельскому и дальше хозяйничать у себя в имении, так как следствие выявило факты, вызывавшие сомнения в его нравственности. Исходя, вероятно, из того соображения, что нет дыма без огня, смоленский гражданский губернатор, в свою очередь, предложил отдать поместье Вельского в опеку на три года: подозрения в его виновности сохранялись, и следовало показать ему, что подобные преступления не остаются безнаказанными. Министр внутренних дел и Сенат возразили, что нельзя отдать поместье в опеку на заранее определенный срок, однако, похоже, согласились с тем, что Вельский потерял право распоряжаться поместьем уже в силу самого подозрения в совершенном преступлении.

Если в рассмотренных делах провинциальные власти проявляли слишком горячее стремление вмешиваться в жизнь местных дворян, то другие губернаторы и предводители дворянства проводили расследования тщательнее и действовали прежде всего в интересах тех, кто материально зависел от провинившихся помещиков. Одним из самых обычных обвинений, с которыми они сталкивались, были жалобы дворянок, мужья которых дотла разоряли поместья. В прошениях многострадальных жен не только звучат одинаковые обиды на мужей, транжиривших деньги, пьянствовавших, избивавших и притеснявших крестьян, но и используются сходные приемы составления исковых заявлений. Эти дворянки обычно подчеркивали, что обращаются к властям лишь после того, как много лет терпели выходки своих мужей. Кроме того, они всегда утверждали, что поведение их супругов грозит финансовому благополучию, если не самому существованию их детей. Екатерина Колтовская писала в прошении военному губернатору Московской губернии, что, хотя и против ее натуры и правил выносить проступки мужа на рассмотрение властей, но забота о детях вынуждает ее так поступить. И мужья, и жены прекрасно понимали, для какой аудитории предназначены их прошения, и весьма успешно прибегали к риторике защиты интересов семьи. Все просители как один, принося жалобы на своих супругов, отрицали всякую личную заинтересованность. Перед нами типичный пример: коллежский асессор Карийский в 1846 г. заявил, что расточительство его жены вот-вот лишит семью последнего куска хлеба. Взывая о помощи к предводителю дворянства, Каринский утверждал, что решился действовать против жены только ради четырех дочерей, а сам он совершенно не заинтересован в том, чтобы управлять ее собственностью. Уездные предводители и другие власти, в свою очередь, прежде чем прибегнуть к закону, пытались примирить рассорившихся супругов и уговаривали беспутных помещиков исправиться.

Власти охотно выслушивали женские обвинения в адрес мужей и применяли к последним надлежащие меры, что являет разительный контраст с реакцией светских и церковных властей, характерной для XVIII в. В XIX в. чиновники уже не считали, что всякую женщину, обратившуюся с иском в суд, можно подозревать в злостном намерении подорвать авторитет мужа, а брали на себя труд проверить обоснованность обвинений. Жена дворянина Андрея Беседина обратилась к предводителю дворянства Дмитриевского уезда Курской губернии с жалобой на невыносимое пьянство мужа и его жестокость по отношению к крестьянам. Предводитель докладывал, что дважды ездил к Беседину и уговаривал его прекратить свои выходки. Когда же это не помогло, он вынес дело на рассмотрение Курского дворянского собрания, постановившего отдать имение Беседина в опеку. Многие из соседей Беседина, как и его родственники, показали, что он успешно управляет имением и не замечен в неподобающем поведении. Более того, они свидетельствовали, что все обвинения против него выдумала жена, желавшая завладеть его имением, для чего и опорочила мужа перед властями.

Но когда в 1846 г. Сенат вынес постановление по этому делу, он согласился с первоначальным решением Курского дворянского собрания: двенадцать соседних помещиков все же свидетельствовали против Беседина, а его собственная мать предпочла завещать свое имение его жене, чем видеть, как сын его проматывает. Предводитель дворянства в своем донесении подчеркивал, что действует «не из желания какой-либо неприятности г. Беседину, а единственно из доброжелательства к семейству его и для раскрытия истины».

Дворянки прибегали к помощи Дворянской опеки, чтобы не допустить расточения имущества мужей. Кроме того, женщины передавали под защиту опеки и собственные поместья, опасаясь мотовства своих супругов. Так, в 1843 г. княгиня Екатерина Долгорукая просила императора взять в опеку ее крупные владения и назвала своего брата в качестве подходящего попечителя для этого имущества. Ее муж, как она писала, был известным мотом, а она, живя в то время за границей, не могла надзирать за своими делами и воспрепятствовать разорению ее имения. Просьба Долгорукой была вскоре удовлетворена; после смерти мужа в 1852 г. она приехала в Россию, и имение вернулось под ее управление. Судя по описи имений, находившихся под надзором Кирсановской уездной опеки в 1814 г., на имение Татьяны Арбеневой был наложен арест по такой же причине — из-за «невоздержанности» ее мужа, прапорщика Арбенева.