Чистый лист бумаги украсился гирляндами болотных листьев, цветов и геометрическими фигурами. Лесток такой человек, который во всех случаях жизни будет стараться только ради одной персоны: себя самого. И государыню он к трону подтолкнул тоже не из заботы о России. Понимал мудрец — воссияет Елизавета, так и он, Лесток, в лучах ее славы поднимется на небывалую высоту.

Итак, если Лесток хочет свалить на Оленева свою вину, это надо понимать, что он сам стал информатором у короля прусского? Это невероятно… Но ведь защищаются только тогда, когда на тебя нападают. Нападает, понятно, Бестужев. Но через кого информировал Лесток прусского короля? Положим, через Гольденберга, но тот уже мертв, опасности не представляет…

Стоп… В последнюю встречу, когда Сашка про мызу бестужевскую рассказал, он сболтнул еще про инкогнито, которого они обещали Лестоку вывезти из России. Белов тогда забежал буквально на пять минут, выболтал все, словно каялся, и исчез. Лядащев его даже обругать толком не успел. Что же это за инкогнито такой? А может быть, это невидимка Сакромозо? Василий Федорович азартно потер руки, ладони нагрелись, словно он искру из них высекал.

Если Лесток хотел тайно вывезти Сакромозо из России, то значит он ему чем-то мешал, скорее всего знал что-то такое, чего Лесток боялся. А что если мальтийский рыцарь и есть прусский агент? Иначе почему им заинтересовалась Тайная канцелярия? Надо бы спросить Дементия…

Второй документ, анонимный, был не менее интересен. С одной стороны, обычный донос, автор жаждет справедливости, а с другой — ненавидит, в каждой строчке это чувствуется, и Белова, и Оленева. Бумага желтоватая, рыхлая, дорогая, пахнет… разве что чуть-чуть чесноком, а вообще-то старым столом, мышами и плесенью. Обычный запах Тайной канцелярии. Почерк характерный, у всех гласных острые, как бы шалашиком, верхушки, словно аноним все время срывался на печатный текст. А может, эта бумажка тоже из лестоковой канцелярии? Однако писал не Шавюзо, его почерк он хорошо помнит, буковки словно нанизаны на невидимую нить и все маленькие, аккуратненькие, как бусинки.

Звякнул дверной колокольчик, по коридорчику стремительно прогрохотал немецкий ботинок, и вот уже сам хозяин, до чрезвычайности возбужденный, стоит перед Лядащевым, тараща глаза.

— Что она вам поставила, дуреха? — он схватил бутылку, понюхал, потом рванулся к шкапчику, вытащил другую бутыль с напитком чистым, как слеза, и разлил его по рюмкам.

— Две новости, Василий Федорович. Одна плохая, другая хорошая, — со скрипом выдавил из себя Дементий Палыч, задохнувшись от крепкого напитка.

— Начинай с плохой, — невозмутимо предложил Лядащев.

— На мызу Каменный Нос совершено нападение. Шесть или семь человек в масках. Оленева выкрали.

— У-ух ты! Чем же это плохая новость?

— Точное число разбойников установить не удалось. Показания охраны весьма противоречивы. Убитых нет. Вначале думали, что старшего отправили на тот свет, а он возьми да воскресни. Теперь уже в лазарете.

— Кто же осмелился напасть на мызу? — с усмешкой спросил Лядащев, уверенный, что дело не обошлось без Белова и Корсака.

— Вот это нам с вами предстоит выяснить. — Дементий Палыч уже сидел за столом наискосок от Лядащева, ел его глазами и быстро барабанил пальцами, словно наигрывал на клавесине марш.

— Говори вторую новость, как ты считаешь, хорошую.

— Белов в крепости. Кто готовил бумаги к его аресту, пока не знаю. Одна птичка улетела, зато другую изловили!

Лядащев вдруг почувствовал, как напряглось все внутри, желудок словно колом встал.

— Где его арестовали? На мызе?

— При чем здесь мыза? Когда там пальба шла, Белова и взяли в собственном доме… по подозрению в убийстве, и еще за ним вины числятся, — Дементий Палыч вдруг перешел на шепот: — Уже высказаны предположения, что нападение осуществлено прусскими шпионами. Какова наглость, а?

— Шпионами, говоришь? Это ты хорошо придумал, — бросил Лядащев и стал суетливо собираться: сложил документы, сдвинул их на край стола, снял со спинки стула камзол, с трудом попадая в рукава, облачился в него и, наконец, сунул в карман изрисованный лист, словно геометрические фигуры и болотные листья могли разгласить тайну его размышлений.

Напоследок он как бы между прочим спросил:

— Ты давеча обмолвился, что хотел Оленева перевести в крепость. Мол, опасно стало на мызе, потому что солдат предупреждали о нападении. Это кто ж такой заботливый? Не из лестокова ли дома сей господин?

— Отнюдь нет, — с готовностью отозвался хозяин. — Сей господин — граф Антон Алексеевич Бестужев, сынок канцлера. Ему в некотором роде эта мыза принадлежит.

— Вот так, да? — задумчиво проговорил Лядащев. — А не расспрашивал ли ты Бестужева-младшего, откуда он получил подобные сведения?

Дементию Палычу явно не понравился этот вопрос.

— Может, предчувствия? — спросил он нерешительно, словно предлагая собеседнику согласиться на столь чуждый сыскному делу термин.

— Что-то многовато предчувствий… — буркнул Лядащев и, не прощаясь, вышел.

Когда он подошел к дому Беловых, было около десяти часов вечера, не такое уж позднее время, однако все окна были темны, и только на втором этаже трепыхал огонек, похоже, лампады. Он приготовился долго дергать за веревку колокольчика, но к его удивлению дверь сразу отворилась. На пороге стоял тот же нахмуренный лакей со свечой в руке. Не говоря ни слова, он отступил внутрь сеней, приглашая гостя войти.

В доме стояла плотная, неживая тишина, и только эхо отзвучавшего колокольчика стояло в ушах, словно тревожный набат. Чьи-то босые ноги прошлепали в отдалении, и опять все — стихло.

— Беда у нас, — сказал лакей.

— Знаю. Я хотел бы видеть Анастасию Павловну. Проводи меня в кабинет. Да запали свечи, ненавижу сидеть в темноте.

На лестнице, всего-то десять ступенек, лакей успел поведать о многом: арестовывали четверо, барин держался молодцом, барыня не плакали и сейчас не плачут — молятся, на вид невозмутимы, но по сути дела очень плохи.

Удивительно, как меняется облик комнат с исчезновением хозяина. Если он ушел ненадолго, то кажется: мебель, шторы, шандалы, каминные щипцы и прочее его просто ждут, но если с хозяином приключилось несчастье, вещи словно умирают. Их сразу покрывает паутина отчаяния, ненужности. Лист бумаги на столе — он уже мертв, словно знает, что на нем никогда ничего не напишут, брошенная на канапе перчатка еще хранит воспоминание сжатой в кулак руки хозяина, но каждому ясно — она отслужила свое, все эти стулья растащут и обобьют другой тканью, а стоящая на краю полки ваза уже сейчас готова к самоубийству, вот-вот грохнется вниз и превратится в груду черепков. И только книги имеют вид безучастный. У них нет хозяев, они принадлежат всем и никому, и даже если временный их обладатель тщеславно украсил переплет своим экслибрисом, это напрасные потуги, книги переживут его, как бы не был долог его земной путь.