— Подожди! — Офицер вскинул руку, и меч Ставута разрубил ее. — Смилуйся!

— Милости просишь? А других ты миловал, сукин сын? — Меч лязгнул о панцирь, отскочил и поранил офицеру бедро. Раненый стал отползать назад. Ставут шел за ним, и меч, порой задевая доспехи, рубил плоть и дробил кости. Мощный удар по челюсти выбил несколько зубов и рассек подбородок. Раненый лег на бок, подтянул к животу колени и зарыдал. Ставут продолжал рубить. Шакул схватил его за руку, оттащил прочь, а после присел над плачущим человеком и перегрыз ему горло. Ставут сидел на земле, придавленный внезапной усталостью.

Он отомстил за крестьян, но это не помогло. Они так и остались мертвыми, и их надежды ушли в землю вместе с пролитой кровью. Не стало Киньона, любившего печь пироги, и собирать народ в своем тесном домишке, и слушать, как нахваливают его стряпню. Не стало Керены, мечтавшей о пятерых ребятишках и домике в горах над Петаром. Они умерли жестокой, бессмысленной смертью — как и эти солдаты, со вздохом подумал Ставут.

Рядом с Шакулом стояли четверо джиамадов, состоявших при перебитом отряде.

— Почему они еще живы? — спросил, подойдя к ним, Ставут.

— Хочешь они мертвые? Я убью.

— Почему не убил их сразу?

— Больше стая, лучше охота.

— Они убивали моих людей.

— Нет, Красношкурый. Они стоять под деревья. — Ставут представил себе сцену побоища и вспомнил, что отметин от зубов и когтей на убитых не было. — Убить их? — спросил Шакул, и четверо попятились, подняв свои дубины.

— Не надо, — устало ответил Ставут. — Почему они захотели войти в нашу стаю?

— Воля, — сказал Шакул. — Охота. Много бегать. Хорошо есть. Много спать. Нет голокожих.

— Я тоже голокожий.

Шакул засмеялся, то есть начал издавать отрывистые рокочущие звуки.

— Ты Красношкурый.

Ставут, приняв это как комплимент, заметил кровь на боку джиамада.

— Я вижу, ты ранен.

— Не рана. Сапог. — Шакул показал на ноги Ставута, и тот понял, что содрал ему кожу во время своей «езды». А ведь зверь не сказал ему ни единого слова жалобы.

— Прости, дружище. — Ставут глубоко вздохнул и пошел к чужим джиамадам. — Хотите быть вольными и бегать в стае Красношкурого?

Они уставились на него холодными янтарными глазами, и один сказал:

— Воля хорошо.

— Тогда вы приняты. Голокожих убивать нельзя... без моего приказа. Драться между собой нельзя. Поняли? Мы все братья. Семья. — По их лицам он видел, что они не понимают его. — Вы больше не одни. Ваши враги — мои враги. Враги Шакула и Гра-вы. Мы все друзья. Мы... Как объяснить, чтобы до них дошло? — спросил он Шакула.

— Мы стая! — сказал тот. — Стая Красношкурого. Четверо, дружно закивав, отозвались эхом:

— Мы стая! — Они взвыли и затопали ногами. Когда опять стало тихо, Шакул спросил:

— Куда теперь, Красношкурый?

— Обратно к месту нашей стоянки. Отдохнем день-другой. Обратное путешествие было медленным. Шакул послал часть стаи вперед, а сам вместе с Гравой остался сопровождать Ставута. Тот, хотя и устал до предела, наотрез отказался ехать на ком-то.

На стоянке джиамады принялись за мясо, которое перед уходом подвесили высоко на деревьях. Ставуту есть не хотелось. Он сидел один, снова и снова перебирая в голове события этого дня.

«Я человек, — думал он, — притом человек просвещенный. Но крестьян мучили и убивали не джиамады, и не джиамады рубили лежачего. Джиамад как раз остановил меня и положил конец страданиям офицера».

Он знал, что этот день навсегда останется для него Днем Зверя, и его жег стыд, ибо зверем был он сам.

Обеспокоенный Гильден повел солдат на восток. Алагира не было слишком долго, и сержант опасался, не случилось ли с ним чего. В воинском мастерстве своего капитана Гильден не сомневался, но конь Алагира мог оступиться и сбросить всадника в пропасть или придавить его своей тяжестью. Один их солдат в прошлом году погиб оттого, что конь, упав, лукой седла проломил ему грудь. Несчастье может случиться даже с самым умелым и отважным наездником. С Гильденом поравнялся молодой Багалан. По правилам командовать полагалось ему, как единственному оставшемуся офицеру, но этот хитрец, быстро смекнув, что у Гильдена опыта куда больше, промолчал и подчинился приказу сержанта.

— Почему ты всегда отказывался от повышения? — спросил он теперь. — Я же знаю, что Алагир дважды пытался произвести тебя в офицеры.

— Семейная традиция, — с непроницаемым лицом ответил Гильден. — Мы крестьянская кость и офицеров терпеть не можем. Если бы я принял чин, отец бы со мной разговаривать перестал.

— Боги! Так он еще жив? Сколько ж ему, лет сто?

— Шестьдесят восемь! — рявкнул сержант. — И если твой шаловливый конек убил Алагира, я с тобой такое сделаю, что не забудешь, хотя бы сам жил сто лет.

— Я уже жалею, что сыграл с ним такую шутку. Глупо вышло, но я же не знал, что землетрясение будет.

— Скверный вид у этого склона, — заметил, подъехав к ним, крепко сбитый кавалерист.

— Скверный, — согласился Гильден. — Поэтому езжай вперед и проверь его.

— Почему я?

— Ты ж знаешь, Барик. Самые опасные задания получает тот, от кого проку меньше всего.

Барик ухмыльнулся, показав сломанный передний зуб.

— А не потому ли, что ты задолжал мне свое жалованье за месяц?

— Да, на мое решение отчасти повлияло и это.

— Нет никого хуже человека, не умеющего проигрывать, — сказал Барик и стал осторожно спускаться. Дважды его конь оскальзывался, но Барик, пожалуй, был лучшим наездником в их полусотне, и Гильден верил, что он спустится благополучно.

— Поезжай за ним, — сказал сержант Багалану. — Я соврал, сказав, что он у нас самый никчемный, но сейчас говорю чистую правду.

— Как с офицером разговариваешь, дедуля? — Парень хмыкнул и двинулся вслед за Бариком.

«Мне и верно пора быть дедушкой, — подумал Гильден. — Пора поселиться на двух акрах земли, которые мне полагаются за мою службу. Смотреть, как зреет мой урожай и пасутся мои лошади. И чтобы детишки у ног копошились».

«А жена?» — кольнула непрошеная мысль.

Гильден был женат дважды. Первую он пережил, со второй ошибся. Одиночество помутило его разум. Она завела шашни с соседом. Гильден вызвал его на дуэль и зарубил, о чем жалел до сих пор. Тот человек ему нравился. Потом он пошел на площадь, сломал свой венчальный жезл и отдал его половинки священнику Истока. Его жена потом вышла за купца и переселилась на торговый корабль.