И сейчас я хорошо понимаю, что имелось в виду. Очень отличается по своему складу грузинская поэма от всевозможных вариаций «Лейли и Меджнуна», отличается так же, как грузинский рыцарь-миджнур от арабского меджнуна.

Когда-то в тбилисской хачапурной милый человек сказал мне, что бежал за мной, как охотник за газелью. Нет, не грузинское это сравнение, скорее восточное, персидское или азербайджанское.

Так мог бы сказать Саят-Нова…

Почему не уходят из памяти даже мелочи, даже детали тех тбилисских дней?

XII век – время создания перла русской литературы «Слова о полку Игореве». Грузинская и русская поэма легко поддаются сравнению. Но главное сопоставление, весьма для меня тревожное, пришло мне в голову совсем недавно, когда я по ТВ слушала прекрасные лекции профессора-лингвиста, доказывающего, что «Слово» не поздняя фальсификация, а создание гения XII века. Всплыли мои сомнения еще студенческой поры, когда я познакомилась с работами о «Слове» филолога 3., затравленного собратьями.

Почему приходится доказывать подлинность поэмы? Да потому, что рукопись не сохранилась, поэмы никто не знал вплоть до XVIII века, когда произошло ее внезапное открытие. Почему ни в одном древнем памятнике нет к ней отсылок? Вопрос о «Задонщине», написанной якобы под влиянием «Слова» в XIV веке, до сих пор считается спорным и дискутируется. Но ведь именно конец XVIII века, эпохи преклонения перед национальным эпосом, породил грандиозные мистификации – кельтские сказания Оссиана – создание шотландца Макферсона, чешский эпос, сработанный талантливым и патриотичным Ганкой… А хитроумный француз Мериме сумел провести даже Пушкина, поверившего в подлинность «Песен западных славян»…

Все сказанное легко перенести на «Витязя». Уж не был ли его автором царь Вахтанг VI, впервые издавший поэму в 1712 году? И кто скажет, где та рукопись, по которой он издал «Витязя»?

Эти мысли для меня неприятны, тягостны. Хорошо бы кто-нибудь сумел меня убедить, что мои сомнения не основательны, уж больно прекрасны и глубоки обе поэмы, и так приятно и привычно иметь их у истоков национальной словесности.

Рае я, естественно, про свои сомнения не говорю. Она знает от меня, что поэма Руставели написана в XII веке, в эпоху грузинской царицы Тамар. А любимый нами обеими Окуджава, писавший про свою возможную смерть «от любви и печали», продолжал традицию великого предшественника, чей герой Тариэл тоже умирал от любовной напасти. И умер бы, если бы не помощь двух иноплеменных друзей.

* * *

Недавно Поэтесса из Филадельфии сказала мне по телефону, что знает только одного поэта, которого при жизни не публиковали, – Эмили Дикинсон.

– Постойте, – сказала я, – дайте подумать, и в ту же секунду вспомнила еще одно имя – Николоз Бараташвили. Когда Илья Чавчавадзе издал в 1876 году сборник его стихов, бедного поэта уже больше тридцати лет как не было в живых. Он умер не дожив до 28, грузинский Лермонтов.

Почему-то именно мне предложили выступить на стадионе перед участниками и гостями конференции. Не то чтобы выступить с приветственным словом или с докладом – для этого нашлись другие люди, – а со стихами какого-нибудь из грузинских поэтов, разумеется, в русском переводе. Наверное, добрейшая Тамара Георгиевна как устроитель конференции этому поспособствовала.

Лихорадочно стала думать, что прочитать. Может, «Мерани» Бараташвили? Нечто типа лермонтовского «Паруса», где вместо паруса как символ непокоя и борьбы с роком выступает волшебный конь грузинских легенд Мерани. У этого стихотворения было два замечательных перевода, выбранных мною из целой книги его русских переложений, – Михаила Лозинского и Бориса Пастернака. Какой из двух? Плохо было то, что книги с собой у меня не было. Вспоминала по памяти. Кажется, выбрала перевод Лозинского, более экспрессивный. «Мчит – несет меня без пути – следа мой Мерани. Вслед доносится злое карканье, окрик враний…». У Пастернака было все намного спокойней и размеренней: «Стрелой несется конь мечты моей. Вдогонку ворон каркает угрюмо…». Когда вышла на огромную сцену, строчки Пастернака начали цепляться за строчки Лозинского, путали, мешали, сбивали с дыхания. Я остановилась. Передо мной в жарком мареве колыхался стадион, заполненный людской массой. Ждали, что я продолжу. Одинокая веточка микрофона сочувственно призывала: читай. Но я не могла. В голове не было ни одной не перепутанной строчки. И я ушла со сцены, безнадежно махнув рукой.

Подошли ленинградцы. Утешали. Магнетическая женщина сказала: «Ничего, бывает, не расстраивайтесь». Долговязый Толя буркнул, что в мире нет совершенства и посему что-то у меня должно было не получиться. Ученый подошел последним, сказал: «Не хотите прогуляться?», и мы ушли с праздника, не дождавшись его завершения.

Гуляли вокруг стадиона, и я хорошо помню все, что он говорил. «Вот вы, – он посмотрел на меня, потом снял очки, начал их протирать, надел и снова на меня взглянул, – вот вы выбрали для чтения мятежные стихи поэта-романтика. Зачем? Лучше бы читали его лирику, она истиннее. В ней преклонение перед красотой, а не призыв бороться с судьбой. Зачем человеку борьба? Не лучше ли жить в гармонии с миром, самим собой, природой?»

– Не всегда так получается. Приходится за что-то бороться. Бараташвили любил и ждал любви, а она – Екатерина Чавчавадзе – его не любила. Должен он был бороться за любовь?

– Странно, если она его не любила, зачем тогда бороться? Вот он и погиб так рано… из-за бесплодной борьбы.

Глаза его смеялись.

– Шутите?

– Понимаете, я ученый, психолог, у меня много идей. Если я начну сейчас бороться со всеми – с дебилом директором, с глупым академиком, с сотрудниками… что из этого выйдет? Я не смогу делать свое дело, все уйдет в борьбу. А я хочу работать.

– Вы раздражаете начальство одним своим видом, вам все равно придется бороться, хотя бы за ношение вашей униформы – я показала рукой на его джинсовый костюм. Наш директор способен стащить вас с трибуны из-за него.

– Но ведь не стащил. Главное, как держаться. Если ты наработал авторитет, к тебе не будут особенно приставать. Послушайте, почему вы все время отворачиваетесь? Я хочу вас видеть.

Наверное, я вспыхнула, а он опустил глаза и не глядел на меня. А потом вдруг сказал: «Я хотел другое спросить: почему вы не носите кольца? Вы ведь замужем».

Я обомлела. Откуда ему известно, замужем я или нет. Хотя об этом знают и Тамара Георгиевна, и мои коллеги. Значит, наводил справки?

– Вы считаете, я совершаю преступленье, что не ношу кольца?

– Серьезное, – он снова смеялся, – вы вводите холостых мужчин в заблуждение. Впрочем, – он подошел, осторожно взял мою ладонь: «Вы разрешите»? – и продолжил:

– У вас слишком тонкие пальцы, кольца для них нет в природе.

– Но обручальное кольцо у меня есть, хранится дома в шкатулке. Боюсь потерять.

– А муж у вас ревнивый?

– Не знаю. Стараюсь не давать ему поводов для ревности.