Двадцать минут седьмого – пора вставать. На зеленом острове ожидают врачи, паром, носящий имя генерала, рентгенотехники, резиновый штамп с клеймом «Негоден». Как же в прежних войнах обходились без рентгеновских аппаратов? Сколько людей воевало под Шайло[33]с никому не известными рубцами на легких? А сколько людей с язвой желудка сражалось под Бородином? А сколько было под Фермопилами[34]таких, кто теперь был бы забракован призывными пунктами по причине искривления позвоночника? А сколько негодных к службе погибло под Троей?[35]Однако пора вставать.

Рядом зашевелилась Хоуп; она повернулась к нему, уронив руку ему на грудь. Медленно просыпаясь, она полусознательно провела рукой по его ребрам, по животу.

– Полежи, – прошептала она, находясь еще во власти сна. Он улыбнулся и прижал ее к себе.

– Сколько времени? – шепотом спросила она, прикоснувшись к его уху. – Уже утро? Ты должен идти?

– Да, уже утро, и я должен идти, – сказал он и улыбнулся, прижав к себе ее знакомое гибкое тело, – но думаю, что власти могут подождать еще пятнадцать минут.

Хоуп мыла голову, когда услышала, что кто-то шевелит ключом в замке. Придя домой с работы и увидев, что Ной еще не вернулся с острова Губернатора, она бесцельно ходила в летних сумерках по комнате, не зажигая огня, в ожидании его возвращения.

Наклонив голову над ванной и закрыв глаза, чтобы в них не попала мыльная пена, она услышала, как Ной прошел в комнату.

– Ной, я здесь, – позвала она и, замотав голову полотенцем, повернулась к нему, совсем голая, если не считать этого головного убора. Его сосредоточенное лицо не выдавало никакого волнения.

Он легонько привлек ее к себе, нежно коснувшись еще мокрой после мытья шеи.

– Взяли? – спросила она.

– Да.

– А рентген?

– Видимо, ничего не показал. – Он говорил тихим, но спокойным голосом.

– Ты сказал им о прошлом осмотре?

– Нет.

Ей хотелось спросить почему, но она не спросила, смутно угадывая причину.

– Ты не сказал и о том, что работаешь на оборонном заводе?

– Нет.

– Тогда я скажу им, – крикнула она, – я пойду туда сама. Человек с рубцами на легких не может быть…

– Тес… тес, – остановил, он ее.

– Это же глупо, – начала она, стараясь говорить убедительно. – Какая польза армии от больного человека? Ты совсем подорвешь свое здоровье и станешь для них обузой. Они не смогут сделать из тебя солдата…

– Но они могут попытаться, – улыбнулся Ной. – Во всяком случае, единственное, что я мог сделать, – это предоставить им такую возможность. – И, поцеловав ее за ухом, он добавил: – Как бы там ни было, это уже сделано. Сегодня в восемь вечера я принял присягу.

Она отшатнулась назад.

– Так что же тогда ты делаешь здесь?

– Мне дали две недели для устройства своих дел.

– Есть ли смысл спорить с тобой? – спросила она.

– Нет, – мягко ответил он.

– Будь они прокляты! – воскликнула Хоуп. – Почему они тогда, в первый раз не сказали прямо? Почему? – кричала она, обращаясь и к призывным комиссиям, и к армейским врачам, и к командирам полков, и к политическим деятелям всех Столиц мира, проклиная войну и это страшное время в предчувствии всех предстоящих ей страданий. – Почему они не могут поступать как здравомыслящие люди?

– Тес… тес, у нас только две недели, давай не будем терять времени попусту. Ты уже ела?

– Нет, я мыла голову.

Он сел на край ванны и устало улыбнулся.

– Приводи в порядок волосы, – сказал он, – и пойдем обедать. Около Второй авеню, я слышал, есть одно место, где готовят лучшие в мире бифштексы. Три доллара порция, но они…

Она бросилась к нему на колени и крепко обхватила его.

– О дорогой! – воскликнула она. – Дорогой мой…

Он ласково гладил ее голое плечо, словно старался навсегда запечатлеть его в памяти.

– Эти две недели, – проговорил он почти твердым голосом, – мы поживем в свое удовольствие. Вот так мы и будем устраивать свои дела. – И, улыбнувшись, добавил: – Мы поедем на Кейп-Код, будем плавать, кататься на велосипедах, а есть будем только трехдолларовые бифштексы. Ну, ну, прошу тебя, дорогая, перестань плакать.

Хоуп поднялась, вытерла слезы.

– Хорошо, – сказала она, – все, больше не буду плакать. Через пятнадцать минут я буду готова, подождешь?

– Конечно, только побыстрей, я умираю с голоду.

Она сняла с головы полотенце и стала тщательно вытирать волосы. Ной сидел на краю ванны и наблюдал за ней. Время от времени Хоуп посматривала в зеркало на его худое, усталое лицо. Ей хотелось запомнить это лицо, растерянное и любящее, запомнить его вот таким, как он сидит сейчас на краю фаянсовой ванны в неприбранной, ярко освещенной комнате, запомнить на долгое, долгое время.

Они провели две недели на Кейп-Коде в необыкновенно чистом доме для туристов. На лужайке перед домом развевался водруженный на столбе американский флаг. За обедом они ели моллюсков с гарниром и жареных омаров; лежали на белом песке, плавали, качаясь на холодных волнах, каждый вечер ходили в кино и молча, не обмениваясь замечаниями, смотрели хроникальные фильмы, где на мерцающем экране обвиняющие, дрожащие голоса говорили о смерти, о поражениях и победах. Взяв напрокат велосипеды, они медленно ехали по прибрежным дорогам и смеялись, когда проезжавшие мимо на грузовике солдаты, увидев красивые ноги Хоуп, свистели и кричали Ною: «Эх, вот это бутончик! Какой у тебя призывной номер, дружище? Скоро увидимся!»

Носы у них облупились, волосы стали липкими от соли, а когда вечером они возвращались в крытый дранкой коттедж и ложились спать, их тела под безукоризненно чистыми простынями пахли океаном и солнцем. Они почти ни с кем не разговаривали, и казалось, эти две недели будут длиться все лето, весь год и повторяться каждое лето. Казалось, они вечно будут гулять по извилистым песчаным дорожкам среди низкорослых елей в сиянии летнего солнца, играющего в быстрых волнах, и в прохладные звездные вечера; будут ходить, освежаемые бодрящим ветром с Вайньярда и из Нантакета, с залитого солнцем океана, покой которого нарушают только чайки, маленькие парусные лодки да всплески резвящихся в воде летающих рыб.