Манасэ всплеснул руками. Сверкнул дерзкой соблазнительной улыбкой:

— Какие вы комплименты мне делаете! Как льстите! Не доверяете? Прелесть!

Кадзэ вновь склонился в почтительнейшем поклоне.

— Увы, мне случилось понять: вы — жестокий убийца, и этого факта не в силах затмить ни ваше очарование, ни изысканность, ни образованность. Впрочем, я и в страшном сне не позволю себе, светлейший, оскорбить вас мыслью о том, что красота и любовь к роскоши затмили в вашей душе принципы Бусидо.

— Что же… — пропел Манасэ. — Сейчас так сейчас…

В изящнейшей позе, подобрав под себя ноги и правильно расположив вокруг складки одежд, он сел на зеленую траву поляны, как на циновку в императорском дворце.

— Соблаговолите ли вы стать моим помощником[43]?

Кадзэ ответствовал благопристойным поклоном.

Манасэ окинул поляну нервным взглядом:

— Где же мне взять бумагу, дабы написать предсмертное стихотворение?!

— Когда вы сложите подобающие случаю стихи, — склонил голову Кадзэ, — я позволю себе смелость запомнить их наизусть. При первой же удачной возможности я запишу их и отошлю тому, кому вы пожелаете.

— В храм Исэ отошлете?

— Да. Если вы желаете, чтоб ваши предсмертные стихи попали в храм Исэ, отослать их туда — великая честь для меня.

— Прекрасно. Но ваш почерк?

Кадзэ хватило ума понять невысказанное сомнение в голосе Манасэ.

— Поверьте, князь, многие ценители щедро называли мой почерк неплохим. Однако если любительское письмо вас не устраивает, не извольте беспокоиться — я хорошо знаком с монахом, слывущим истинным мастером каллиграфии. Я паду к его ногам с просьбой самым прекрасным образом переписать ваши предсмертные стихи, — а уж потом пошлю их в храм Исэ.

— Благодарю вас, — улыбнулся Манасэ.

Кадзэ поднял с земли малый меч Манасэ — вакидзаси, клинок чести. Вынул из ножен. С поклоном протянул князю. И встал за его спиной, вскинув наготове собственную катану.

Манасэ, по-прежнему нежно улыбаясь, обвел взглядом деревья, трепещущие все еще зеленой и свежей листвой на ветру. Поднял взор к сапфирово-синему небу и золотому солнцу.

— Дивный день для того, чтоб уйти из жизни, не правда ли? — сказал он тихо и ласково.

Шалеющий от навязанной неприятной роли Кадзэ ответствовал смущенным, но согласным бурчанием.

— Ах, как печально, что у меня нет под рукой бумаги, кисти и тушечницы.

— Клянусь честью, светлейший, — рука, которая перепишет ваши последние стихи, не опозорит вашего имени!

— Вы так щедры и любезны! Думаете о чести моего имени, — прямо чудо! Простите. Сомневаясь в красоте вашего почерка, я вовсе не намеревался вас обидеть. Просто… видите ли, учитывая данные обстоятельства, я все же хотел бы полностью удостовериться в том, что мои предсмертные стихи, сколь неизящны они бы ни были, не окажутся в грубых руках, недостойных поэтического вдохновения.

Кадзэ вновь отдал поклон — дескать, все ясно.

Несколько мгновений Манасэ сидел молча, слагая в уме последние слова, какие предстоит ему сказать этому быстроменяющемуся миру…

— Вот что, — улыбнулся он внезапно, — слушайте!

Не защитит от смерти

Печальная красота…

Вянут и розы!

Прочитал и устремил на Кадзэ ласковый, грустный взор.

— Господин Мацуяма, вас не затруднит запомнить эти жалкие строки?

— Каждое слово я намертво вырежу в своей памяти, — искренне отвечал Кадзэ. — Невероятно прекрасные предсмертные стихи!

Манасэ коротко поклонился в знак благодарности. Спустил со второго плеча оба кимоно — и верхнее, черное, и нижнее, белоснежное. Обнажилась стройная грудь. Он взял обеими руками поданный Кадзэ вакидзаси и положил его прямо перед собой. Снова слегка поклонился. Обеими руками поднял меч и вынул клинок из ножен.

— Простите, но у меня нет бумаги, чтоб обернуть вокруг лезвия, — мягко намекнул он Кадзэ.

Тот, мысленно проклиная все на свете, огляделся — разумеется, на лесной поляне тонкой белой бумаги не обнаружилось. Тогда он попросту оторвал часть рукава от собственного кимоно и разодрал на полоски. Одну полоску почтительно поднес Манасэ. Тот, с вежливым жестом принимая клочок грубо порванной ткани, все же не удержался от сарказма:

— Печально, что вы не соблаговолили принять одежду, которую я хотел вам подарить!

Впрочем, засим князь аккуратно обернул серый шелк вокруг лезвия вакидзаси — как и положено, в точности чуть ниже гарды — цубы. Благодаря этому он мог теперь удобно держать меч ниже рукояти — так, чтоб клинок его казался ненамного длиннее хорошего кинжала. Кадзэ торопливо подбежал и подхватил фарфоровую флягу с водой, которую недавно бросил в траву Манасэ. Встряхнул ее — ну, хвала богам, воды еще предостаточно! А после вытянул меч перед собой, лезвием — точно вперед, и аккуратно плеснул водой на клинок, — так, чтоб капельки докатились до самого острия катаны. Священный закон гласит: клинок помощника в совершении сэппуку должен быть очищен водой! Серебристые капли весело скатывались с хорошо смазанного жиром лезвия, падали в высокую траву… Будда всемилостивый, Каннон Милосердная, помоги!

Кадзэ подошел к Манасэ. Поклонился — глубоко, почтительно. Подал князю флягу. На сей раз Манасэ и слова не сказал. С ответным поклоном плеснул водой на лезвие своего вакидзаси. Аккуратно отложил флягу в сторону. Точным, идеально рассчитанным движением ухватил меч обеими руками, держа его за полоску серого шелка, обернутого вокруг клинка чуть пониже гарды. Развернул острием к себе. Кадзэ тоже занял положенную позицию — слева и чуть позади Манасэ. Обеими руками поднял меч.

Будда всемилостивый, Каннон Милосердная…

— Как больно, что все завершается столь нелепо, верно? — Манасэ говорил спокойно, легко, почти весело. — А самое печальное, дорогой мой, — мне ведь так и не удалось поучаствовать в настоящем представлении пьесы театра но! Знаете, если и есть мне, в чем покорить вас, — так это лишь в том, что вы сбежали, не дождавшись празднества в вашу честь. А я ведь так мечтал хоть раз в недолгой своей жизни выступить перед зрителем, способным понять и оценить мое искусство…

— Молю о прощении. Нет слов выразить, как мне жаль, — нимало не кривя душой, ответил Кадзэ.