* * *

Тетя Мэри не позволит, чтобы Том ночевал у них накануне свадьбы, но все же решается пойти против заведенных порядков и приглашает его с ними отужинать. Выставим холодные закуски, говорит она, какой еще ужин может быть в доме, где наутро дочка выходит замуж. Он приезжает раньше условленного времени, взбегает по лестнице, а за ним вдогонку бежит возмущенная Фанни. Заслышав его шаги, Алли и тетя Мэри замирают на месте с охапками белья и папиросной бумаги в руках, как будто их сейчас будут фотографировать. А что, если она его разлюбила, а что, если Том изменился и сюда вой дет совсем не тот мужчина, которому она писала письма все лето? Она прикусывает губу. Тетя Мэри прикрывает бумагой панталоны Алли и идет к двери.

– Том, милый! – Она берет его за руки. – Как же тебе не терпелось увидеть невесту! Ну что, пойдемте вниз?

Алли бросает нижнюю юбку, которую она складывала. И зачем они только стараются уложить одежду так, чтобы она не измялась, если этой одежды никто не увидит? Никто не узнает, мятая у нее сорочка или нет. Даже здесь, в полумраке чердачного коридора, его волосы так и горят. У него усталый, отмеченный долгой дорогой вид. Но это и впрямь он, не порождение бумаги и воображения, а он – его плоть и кость, его кожа, его веснушки.

– Алли!

Покосившись на тетю Мэри, он целует ее в щеку, делает шаг назад.

– Ты… – Алли откашливается, – добрался благополучно?

– Нет. Впрочем, неважно. Как твое здоровье?

Он оглядывает ее с ног до головы, словно бы ее серая юбка и растрепанные волосы скажут ему то, чего не решается сказать она.

– Нервничаю. Но все хорошо.

Нужно ли и ей в ответ осведомиться о его здоровье, словно бы они только что познакомились, словно бы наутро они не поклянутся друг другу в вечной любви и заботе, а вечером не станут… близки? Ей кажется, будто она ощетинивается, будто бы они с ним – две кошки, запертые в одной комнате, два пытающихся соприкоснуться магнита.

Он взглядывает на нее.

– Я скучал по тебе. Я так рад, что приехал.

Тетя Мэри кашляет.

– Так, ладно. Через десять минут жду вас в гостиной к чаю.

Ее юбки струятся вслед за ней по лестнице, будто вода по камням. Время останавливается.

– И я, – отвечает Алли. Внизу хлопает дверь в гостиную. – И я тоже.

Она сглатывает ком в горле.

– Я получила письмо. Вчера. От доктора Кроссуина. Он пишет, что с радостью позволит мне у него учиться. Похоже, он не имеет ничего против женщин-врачей.

Том тянется к ней, касается ее волос. Но затем, передумав, опускает руку.

– Я очень рад. Я поговорил насчет тебя в сельской больнице, но так даже лучше. Да и в больнице, впрочем, всегда нужна помощь – если у тебя будет время. И желание.

– Или если нам нужны будут деньги. Спасибо, Том. Так, значит, ты не против, если поначалу я ничего не буду зарабатывать? Пока учусь.

– Милая моя. Мы ведь уже обо всем договорились. Если ты не против того, чтобы самой готовить еду, жить в маленьком домишке и обходиться без экипажа, как же я могу быть против твоего учения? И как знать, может, однажды ты станешь знаменитым врачом, а мне придется развлекать твоих аристократических пациентов и выпроваживать из дому элегантных дам, которые будут требовать твоего внимания и тратить попусту твое время.

– А вот и нет. Ведь меня как раз интересуют женщины, которых обвиняют в том, что они попусту тратят время врачей. Нездоровые женщины, нервические случаи.

– Ну тогда, я стану выпроваживать джентльменов с болями в спине. Но повторюсь, я не стану отговаривать тебя от твоего призвания, как и ты не станешь требовать, чтобы я отказался от своего путешествия. Кстати, мне велели готовиться к умеренному климату, не столь различному с нашим.

– Канада? – спрашивает она.

Или западное побережье, думали они, где недавно побывала комиссия «Тринити-Хауса»[41], по возвращении выпустив руководство, что там должно внедрить.

– Может, и Канада. Но зачем тогда держать все в тайне? Да и канадцы во многом нас превосходят, когда дело касается усовершенствования маяков.

И, стоя на лестнице в Блумсбери, они снова мысленно видят перед глазами земной шар, розовые мазки на карте. Климат в китайских договорных портах уж точно не назовешь умеренным. В Индии уже работают Стивенсоны. Никому и в голову не придет инспектировать восточное побережье Канады осенью и зимой. В Австралии жара, тем более в это время года. Новая Зеландия?

Том пожимает плечами, по-прежнему глядя на нее так, будто она вот-вот что-то предпримет, будто она позабыла сделать что-то важное.

– Нам пора спускаться, – говорит она. – Тетя Мэри…

– Тетя Мэри боится, что мы нарушим приличия. Или что мы нарушим приличия, находясь под ее крышей. Но скажи же, Алли… ты счастлива? Ты ждешь, когда наступит завтра?

У ее ботинок облупились носки, до завтра надо успеть их начистить. Она пытается облечь в слова то, что он хочет услышать, найти выражения для любви и желания. Не осторожничай она, то сказала бы, что в ней свершилась какая-то физическая перемена, что ее сердцу теперь как-то покойнее стало в груди, потому что он в нее верит. Еще ей хочется сказать, что теперь она крепче спит, а просыпаясь, не боится более того, чего боялась всю жизнь, – начала нового дня. Что ее пугает то, насколько он для нее важен. Не глядя на него, она кивает.

* * *

Они еще завтракают, когда приезжает Анни в сопровождении горничной, которая тащит шуршащий чехол с платьем на вытянутых руках, будто намереваясь так и поднести его к алтарю. Дядя Джеймс и мальчики привстают со стульев, как бы кланяясь наоборот.

– Доброе утро! Это что, Алли, яичница? Есть в такой день! А где же нервы, где твоя тонкая натура? Где, в конце концов, присущая всем невестам чувствительность?

– Осталась в классной комнате, вместе с фатой и послушанием, – отвечает Алли. – Съешь колбаску. Съешь две!

Тетя Мэри вытирает губы, складывает салфетку.

– Право же, девочки. Ну будет вам. Фанни, принеси, пожалуйста, чашку для мисс Форрест. А потом помоги Джейн – верно ведь, Джейн? – с платьем. Анни, положить вам яичницы?

Фанни и Джейн переговариваются вполголоса, Джейн уходит, и с лестницы доносится ее тяжелая поступь. Анни садится.

– Благодарю, миссис Данн, я уже позавтракала. Но чаю выпью с удовольствием, раз уж Алли не спешит одеваться.

Алли намазывает тост маслом. Она не станет изображать заливающуюся румянцем невесту, не станет играть роль, которая подстерегает ее, будто разверзающаяся у ног пропасть.

– Не знаю, с чего бы мне сегодня одеваться дольше обычного. Джордж – вот кто у нас всегда одевается самым последним.