то, что я принес все эти жертвы.

Я открыл глаза и сказал:

– В мире не бывает ничего напрасного.

– Это тоже так.

– Все мы приносим пользу.

– Многие.

– И все вместе влияем на ход исторического процесса.

– Уж не знаю.

– Даже если я не смогу сделать ничего значимого, я все-таки не совсем бесследно пропаду? Вы ведь покупаете жене подарки. Вы ее любите.

Мне вдруг показалось, что Станислав Константинович понял, о чем я думаю. Он понял, что я думаю о маме. Мне стало так стыдно оттого, что вместо планирования иной созидательной деятельности, я думаю о том, будет ли мама любить меня и таким.

Я сказал:

– Спасибо вам, но мне пора. Максим Сергеевич будет волноваться.

– Вряд ли.

Я сказал:

– Купите своей жене что-то такое, что будет очень долговечным.

– А вот это хорошая идея.

Сначала я думал, что слова Станислава Константиновича мне совсем не помогли, а даже расстроили еще больше. Я шел обратно в санаторий, и на сердце у меня было тяжело.

А потом я вдруг ощутил посреди всей этой тяжести какой-то момент, какую-то секунду, когда она показалась мне подъемной.

Я уцепился за эту секунду, и оказалось, что именно тогда я испытал смирение.

Даже если все будет зря, необходимо приложить все силы, потому что ничего, кроме этих попыток, у нас нет.

И делая что должно, как выразился великий классик, мы найдем успокоение.

Запись 96: Ночной припадок

Оказывается, можно даже не заметить приступа, потому что ты спишь.

Жорж, кстати, сказал, что истинную эпилепсию от истерической отличают в том числе и так, по ночным приступам.

Мне было очень сложно проснуться, голова болела, мысли текли густо и как-то неправильно, словно бы сам их поток отяжелел, будто река зимой. А ведь мышление у меня и без того довольно вязкое.

Тут же оно и вовсе превратилось в мед.

– Жданов! Жданов! – так мне шептали.

Я с трудом открыл глаза, взгляд сфокусировать было сложно.

– Боря? – спросил я.

– Тише, все спят.

Он сидел на коленях перед моей кроватью. Я огляделся: и правда, все спали. Лунный свет лился в комнату, но в остальном ночь была еще глубокой и темной.

– Зачем ты меня разбудил?

– Испугался. Ты опять дергался.

– Да?

– Так точно.

Из-за лунного света волосы Бори казались светлее, чем были на самом деле, и весь он стал каким-то незнакомым.

– Зачем ты меня разбудил? – спросил я снова.

– Ты что, уже потек? Ты это уже спрашивал.

– Да? Не помню. Боря, а почему ты меня все время достаешь?

– Потому, что ты «мудак».

Он помолчал, потом сказал:

– И потому, что такой вот я человек, а ты слабак.

– Нехорошо обижать слабых, – сказал я. Мысли плыли странно, и мне казалось, что Боря меня жалеет.

– Доволен теперь? – спросил я. – Ты лучше меня.

Боря сказал:

– Нет, не доволен я «ни хуя».

Он так и сидел у моей кровати. Я сказал:

– Тебе холодно.

– «Ни хуя», – повторил он.

– Не ругайся, пожалуйста.

Боря сказал:

– Такая лажа конченная это все.

Я протянул руку и прикоснулся к его лбу.

– Ты простудился.

– Да нет же. Я уже не простужусь никогда, наверное.

– Не знаю, – сказал я.

Мы оба замолчали. Я не вполне ясно понимал, что происходит, и в чем, собственно, заключается проблема. А Боря не вполне ясно давал мне это понять. Я сказал:

– Я тревожусь.

Боря сказал:

– Ну, ясен «хуй».

– Но не понимаю, почему.

– Потому, что крыша у тебя подтекает, вот почему. Надо быть мужиком. Встречать удары судьбы, и всякая такая херня. Для мужика это обязательно – удары судьбы, всех похоронить, смерть, смерть, смерть. Мужики любят смерть.

– Мне кажется, нет.

– Но это правда. И червивые люди любят смерть. Мы любим смерть и ее не боимся. Так мой батя говорит.

– Все думают, я боюсь смерти, – сказал я. – Но смерти я не боюсь.

– Ну и правильно. Хоть в чем-то ты мужик. А чего боишься?

– Не быть полезным, – сказал я.

– Мужик ничего не должен бояться.

– Тогда зачем ты спросил?

– Просто так. На самом деле мне неинтересно.

– Понятно, – сказал я. – Я буду спать дальше.

Я закрыл глаза, но Боря щелкнул меня по носу.

– Что?

– Ты какой-то странный. Пиши в свою книжечку.

Он толкнул меня к стене, лег рядом, достал из тумбочки мою красную тетрадь, ручку и фонарик.

– На.

– Я не хочу ничего писать.

– Пиши, я сказал. Я не уйду, пока ты не напишешь.

Он помолчал, а потом сказал:

– Все будет хорошо, больше не будет у тебя сегодня приступов.

Я почему-то ему поверил.

Теперь я думаю, что написать о ночном припадке действительно было полезно. Мысли от того, что мне пришлось писать, хорошо разогнались, и я больше не чувствую себя потерянным.

Запись 97: Вокзальный кошмар

Ладно, ладно, крошка политрук, тоже напишу что-нибудь такое личное-личное в твою идиотскую тетрадочку. Может, это тебя, калечного, развлечет, что ты думаешь об этом?

Помнишь процедуры с кошмарами, всю вот эту бесконечную хуйню со снами и прочим всем? Да помнишь ты точно, лох педальный. Насмотрелся небось ужасов на всю оставшуюся жизнь.

Что у тебя там было? Мамочка отобрала томик Маркса? Ты встретился с Мальчишом-Плохишом, но не смог вздернуть его, су́ку, на суку́?

Ладно, по серьезу, на хуй твой глубокий внутренний мир, мне это малоинтересно.

Поговорим про меня.

Я люблю всякое кино, софиты, камеры и прочее. Когда тебя снимают на камеру, ты сразу супербожество. И в то же время твое лицо никогда уже не будет выглядеть лучше, чем в кино, завидуют они, актеры, наверное, себе сами.

Девчонки тоже любят камеру, для них камера – это как вибратор, они от нее заводятся. Ты знаешь, что это такое, вибратор? Ничего не знаешь, сто пудов. Объяснять не буду, спроси у девчонок.

В общем, кошмары мне понравились, потому что это кино, которое снимают про меня самого. Без видака и зеркала, без всего этого, смотришь на чувака, которым ты и являешься. Просто заебись, меня совсем не ранит.

Но так как ты сегодня бедная, страдающая девочка, я тебе что-нибудь все-таки расскажу.

Знаешь, какой кошмар у меня был про вокзал? Прикольный.

Ты, наверное, не знаешь, но пару раз мы с Володькой сбегали на вокзал. Там жили пару дней или типа того – обстоятельства.

Ладно, какие на хуй обстоятельства, сам понимаешь, просто так на вокзал не сбегают.

Но мы сбегали как-то, да. Там весело и все бухие: бомжи, менты, дети,