– Вы нравитесь, по крайней мере, еще одному мужчине, котрого я хорошо знаю, – улыбаясь, заметил Эдгар. – Если только возможно называть его мужчиной.

– Это вы о ком? – с живостью осведомилась королева.

– О моем оруженосце Ксавье, которого вы, ваше величество, услали на Кипр. Он влюблен в вас и почти этого не скрывает!

Элеонора расхохоталась.

– О, вот тут вы правы, Эдгар... Называть маленького Ксавье мужчиной едва ли возможно. Но я все равно рада, что он меня любит.

В синем бархате ночного неба, сплошь исколотого звездами, пронесся и пропал огненный след. Потом второй, потом еще... Некоторые верят, что звезды падают, когда души людей уносятся, покинув плоть, в иной мир. Отчего же тогда их так мало? Весь небосвод должен быть в этих огненных искрах!

«По крайней мере сегодня!» – подумал султан и отошел от окна.

Его громадная армия стояла лагерем у подножия Рожковых гор, в пяти переходах от Птолемиады. Здесь находилось большое селение, в котором сто лет назад, до прихода крестоносцев, жили мирные ремесленики. И при крестоносцах они остались здесь жить, но рядом выросло еще одно, почти такое же селение, – уже христианское, где тоже укоренились ремесла – жители разводили лен и занимались ткачеством, а также научились у соседей-магометан делать цветную эмаль и украшать ею всевозможные глиняные поделки.

Когда султан со своим войском пришел в эти места, христиане исчезли. Большинство из них не успели уйти – частью их перебили, частью угнали на невольничьи рынки Дамаска. Но странно – вскоре стали исчезать и жители соседнего селения – правоверные магометане. Они уходили сами, собирая нехитрый скарб и навьючивая его кто на ослов, кто на лошадей у кого что было. То ли их напугали несколько больших сражений, которые произошли, правда, не здесь, а на близлежащей Акрской равнине, но заставили думать, что война подошла очень близко, и это может стать опасным. То ли воины, занявшие все окрестности, слишком донимали собратьев по вере, изымая все, что ни было у тех съестного и мало-мальски ценного. Так или иначе, за год селение опустело.

Салах-ад-Дин поселился в доме муллы, который, пожалуй, один не ушел из селения. Вернее, ушел, но не так: он умер вскоре после прихода сюда армии. Его старуха-мать осталась жить в низкой глинобитной хижине, прилепленной к дому, и каждое утро ее заунывный голос прерывал вой шакалов в горных ущельях – она молилась, одновременно оплакивая всех своих умерших близких. Мулла и муэдзин, сопровождавшие армию султана, злились на старуху: приходила пора утреннего намаза, а их призывы к правоверным заглушал этот старушечий плач. Приходилось посылать к ней кого-то из воинов, чтоб настойчиво попросить замолчать.

В опустевших домах жили мамелюки султана, его свита, наиболее отличившиеся в битвах воины. Часть построек отвели для раненых, в некоторых хранили оружие и продовольствие. Вместить всю армию, даже десятую ее часть, оба селения не могли, и воины в основном ютились в палатках, густо окруживших каменные и глинобитные домишки. Обычно вечерами почти перед каждой палаткой зажигались костры, с разных сторон доносились звуки песен, где-то заводила плач зурна.

Эта ночь наступила в молчании. Огни затеплились лишь там, где разложили костры караульные, обязанные это делать даже при полной луне. Не было слышно голосов, никто не бродил меж палатками, как бывало всегда. И это глухое, враждебное молчание казалось осязаемо плотным, оно давило, вызывая безотчетный страх и желание закрыться в дальней комнате дома, где вообще не было окон.

Салах-ад-Дин Юсуф ибн Айюб, великий султан Египта, Сирии и Палестины, в детстве боялся таких глухих молчаливых ночей. Он боялся оставаться один в темноте, боялся теней, пляшущих на стене комнаты, когда в лунную ночь за окном метались летучие мыши, иногда шурша кожистыми крыльями по деревянной панджаре. Его пугали чьи-то тихие шаги внизу, под стеной дома, и скрип одинокой телеги, зачем-то влекомой по пустой ночной улице. Ночь представлялась маленькому Салаху живым опасным существом, готовым напасть в тот момент, когда от страха перед нею начинает кружиться голова и ноги слабеют, когда сознаешь, что убежать невозможно.

Отголоски этих детских страхов жили в его душе и по сей день, хотя он скорее умер бы, чем сказал об этом кому-нибудь. Но иной раз, когда в полной ночной тишине вдруг раздавался какой-то непонятный звук, напоминающий о тех давних ощущениях, он содрогался и весь покрывался холодным потом, так что иногда пот зримо выступал на его висках и на лбу.

Молчание этой ночи казалось Саладину особенно жутким. Потому что на сей раз оно имело причину. Огромный стан его армии молчал, полный укора, а быть может, ненависти...

За дверью прошуршали шаги, и султан поймал себя на том, что наполовину вытащил из ножен саблю. А ведь там уж никак не могло быть никого чужого! Караулы стояли и вокруг его дома, и на всех прилегающих к нему улочках, да и весь лагерь был надежно охраняем. Чего же он боится? Он знал, чего. Сейчас, сегодня, после того, что случилось, даже самые преданные ему люди, быть может, уже не так стремятся хранить его жизнь! И в палатках, окунувшихся в ночное молчание, тихо-тихо, одними губами люди говорят друг другу:

– Для чего нам сражаться и умирать за того, кто своей волей предал жуткой смерти почти три тысячи правоверных? Если золото султану дороже тех, кто готов был идти за ним хоть в огонь, то для чего нам такой султан?

Шаги за дверью смолкли, и кто-то осторожно в нее постучал.

– Войди! – резко сказал Салах-ад-Дин, огромным усилием заставляя себя оторвать руку от эфеса сабли и перенести на свой шелковый широкий пояс. (Если что, можно мигом вновь схватиться за саблю, а выходит она из ножен за одну долю мгновения – он долго выбирал для себя именно такую).

В дверях, освещенный небольшим светильником, который он держал в поднятой руке, стоял Асад-Ширали, один из его мулюков. Он был не только одет, но и в боевой кольчуге, которую никогда не надел бы просто ради внушительного вида. Значит, он чего-то опасается.

– Великий повелитель!

Кажется ему или на сей раз традиционное обращение звучит как-то мрачно-насмешливо?.. Конечно, кажется. Асад-Ширали суров и сдержан, если что, он скажет в лицо. А что скажет?

– С чем ты пришел? – спросил султан.

– Мулюки спрашивают, объявишь ли ты наутро сбор и пойдем ли мы на христианский лагерь?

Салах-ад-Дин с трудом удержал готовые сорваться с губ бранные слова.

– Идти на их лагерь? Сейчас?! Они хотят, чтобы я угробил больше половины армии? Или им это нужно, чтобы потом меня же в этом и обвинить?

Он говорил почти спокойно, и, как обычно, его напускное спокойствие произвело должное впечатление. Если бы он показал одолевший его гнев и тайный страх, Ширали мог возмутиться. Но он лишь покачал головой: