В самом деле, прибытие Массимо д’Адзельо, отправленного в Романью эмиссаром от Сардинского королевства, вызвало новое противостояние с кардиналом Вьяле-Прела, который увидел в этом визите первый шаг к аннексии: получалось, что король Виктор Эммануил II уже признал Болонью и всю Романью частью своего разросшегося королевства. Теперь, через два года после того, как толпы горожан высыпали на улицы, которые вели к центру Болоньи, чтобы одним глазком взглянуть на торжественный въезд папы римского, они точно так же стеклись уже для того, чтобы поприветствовать д’Адзельо. Его конный экипаж медленно проезжал по украшенным знаменами улицам Болоньи, а сверху, из окон, на него лился дождь цветов и гирлянд. Когда карета выехала на Пьяцца Маджоре, ее покрывала уже такая гора цветов, что самого маркиза почти не было видно. За экипажем выступал длинный строй ополченцев (многих из них так же быстро призвали на новую службу, как незадолго до этого без лишних церемоний уволили со старой), затем ехали чиновники из нового временного правительства, а за ними тянулись сотни карет с представителями болонской элиты. Все они решили воздать почести новым правителям.

Повторяя поступок Пия IX двухлетней давности, маркиз вошел в Палаццо Комунале и поднялся к окну, выходившему на площадь с колышущейся толпой. Справа он увидел величественный фасад Сан-Петронио, освещенный шестью канделябрами и украшенный знаменами и цветочными венками. Слева, в мерцании огней, зажженных внутри огромного сосуда на крыше, возвышался средневековый Палаццо дель Подеста. Среди языков этого пламени стояли восемь больших плакатов, и на каждом было крупными буквами написано название одного из недавних сражений, в которых одержали победу союзники, и изображена эмблема Савойской династии. В дальнем конце площади рядом висели знамена Болоньи и Савойи, бок о бок с флагами Италии и Франции, а прямо посередине площади был установлен бюст короля. Бюст был до смешного маленький, учитывая величину самой площади и торжественность случая, однако скульптор-патриот получил заказ слишком поздно и вложил в работу все свое старание. Толпа, возбужденная столь яркой иллюминацией после наступления темноты, музыкой в исполнении четырех военных оркестров и восторженными возгласами ликующих сограждан, криками вызывала д’Адзельо, требуя, чтобы тот вышел и обратился к ней. Маркиз, изумленный таким зрелищем, вышел на балкон и помахал толпе рукой.

Среди множества городских зданий, светившихся радостными огнями, одно — дворец архиепископа — выделялось демонстративной темнотой. Эта умышленная мрачность не осталась незамеченной. Обозленные толпы двинулись к кардинальскому двору, выкрикивая оскорбления и изрыгая богохульства. Потом хулиганов прогнала полиция, но они успели выставить целый лес свеч, которые освещали теперь и это здание[268].

Очень скоро перед болонцами, привыкшими читать L’osservatore bolognese, Il vero amico и другие газеты, подававшие местные новости под церковным соусом, стала проступать совсем другая картина событий. Появились новые газеты, которые воспевали добродетели савойского короля и восхваляли мужество солдат, сражавшихся за объединение страны. Антиклерикальные настроения — никогда не затихавшие в Болонье и Романье, где церковь издавна отождествлялась с автократическим правлением, — в одночасье вышли из подполья и заявили о себе во весь голос, выплеснулись на страницы газет и заговорили языком официальных деклараций.

Например, 17 августа новая болонская Gazzetta del popolo обратилась к жителям окрестных сел, крестьянам, которые, как многие опасались, могут оказаться особенно восприимчивы к тревоге, поднятой духовенством: «Ваши священники обманывали себя, и они продолжают обманывать вас и вредить вам, постоянно высказываясь против нового правительства […] А что хорошего сделало для вас папское правительство? И бывало ли такое?» — спрашивал корреспондент. И продолжал: папа, отчаянно цепляясь за свои владения, и священники, в силу своего невежества, утверждают, будто папское правление необходимо для того, чтобы его святейшество мог свободно выполнять свои духовные обязанности. «Но тут хочется спросить: а можно ли считать, что монарх свободен в своем правлении, если он опирается на другие державы, желая удержаться на троне?» И разве не сам Иисус говорил: «„Мое царствие — не от мира сего?“ […] Может быть, нашей религии чинят препоны в Пьемонте? Священники заявляют, будто бы чинят. Но как же они смеют так нагло врать? В Пьемонте священников еще больше, чем здесь у нас, и больше красивых церквей, и все ходят на мессу, когда пожелают». Разгорячившись и войдя в роль истинного защитника миссии Христа, возмущенный корреспондент заключал: «Как смеет представитель Иисуса Христа изрекать подобную ложь, чтобы просто сохранить за собой богатства и земли — и, что хуже всего, чужие богатства и чужие земли. Как смеет он отлучать людей от церкви только потому, что они отобрали у него то, на что у него нет ни малейшего права […] Стыд и срам! Разве вы не понимаете, что папа обманывает вас?»[269]

Всего неделей раньше, в одном из своих первых официальных указов, новый генерал-губернатор Романьи провозгласил свободу вероисповедания и равенство всех граждан перед законом. Отныне евреи — впервые с той поры, когда христианство стало официальной религией Римской империи (если не считать кратковременного наполеоновского периода), — получили точно такие же права, как христиане. В ноябре 1859 года, всего через 17 месяцев после того, как инквизитор отдал приказ схватить Эдгардо, Луиджи Карло Фарини, диктатор бывших герцогств Моденского и Пармского, а также губернатор Романьи, выпустил указ об упразднении инквизиции. Объявив инквизиторский суд «несовместимым и с цивилизацией, и с самыми основными принципами общественных и гражданских прав», указ напоминал о том, что все цивилизованные страны давным-давно покончили с подобными «судами» и они остались лишь в Папском государстве[270].

Архиепископ тоже не терял времени даром и делал все, что мог, чтобы защитить свою епархию от влияния всех антиклерикальных публикаций, появившихся сразу же после ухода австрийцев. В конце августа он выпустил уведомление, которое затем отпечатали на больших листах и вывесили на дверях церквей по всей епархии: людей предупреждали о «серьезной опасности», какую представляют все эти публикации. «Мы с огорчением видим, как осыпают оскорблениями и хулами священную особу того, кто, обладая верховной властью над церковью, должен оставаться предметом нашего преклонения и нашей любви». Не забыв осудить также тревожный подъем театра с его кощунственными представлениями, Вьяле-Прела заключал: «Настоятельно советуем вам следовать примеру первых христиан, которые, как написано в Деяниях апостолов, бросали дурные книги в огонь»[271].