Стальное перекрытие — решетчатое, мои парусиновые тапочки ступают прямо над бездной.

Повсюду развешаны таблички на пяти языках, запрещающие курение. В нескольких метрах впереди меня — ниша. Оттуда тянется голубой шлейф табачного дыма. Яккельсен сидит на складном стуле, положив ноги на рабочий стол, и курит сигару. В сантиметре под его нижней губой виден кровоподтек шириной во весь рот. Я прислоняюсь к столу, чтобы незаметно положить ладонь на лежащий там тринадцатидюймовый разводной ключ.

Он снимает ноги со стола, откладывает сигару и расплывается в улыбке:

— Смилла. Я как раз о тебе думал.

Я убираю руку со стола. Его беспокойство на время пропало.

— У меня больная спина. На других судах во время плавания никто не суетится. А мы здесь начинаем в семь часов. Сбиваем ржавчину, сращиваем швартовы, красим, снимаем окалину и драим латунь. Как можно держать свои руки в приличном виде, когда ты каждый Божий день должен сращивать тросы?

Я ничего не отвечаю. Я испытываю Бернарда Яккельсена молчанием.

Он переносит его очень плохо. Даже сейчас, когда у него прекрасное настроение, можно почувствовать скрытую нервозность.

— Куда мы плывем, Смилла?

Я продолжаю молчать.

— Я пять лет плаваю, никогда ничего подобного не встречал. Сухой закон. Форма. Запрет входить на шлюпочную палубу. И даже Лукас говорит, что не знает, куда мы направляемся.

Он снова берет сигару.

— Смилла Кваавигаак Ясперсен. Второе имя, кажется, гренландское…

Он, наверное, посмотрел мой паспорт. Который лежит в судовом сейфе. Это наводит на размышления.

— Я внимательно осмотрел судно. Я знаю все о судах. У этого — двойной корпус и ледовый пояс по всей длине. В носовой части листы обшивки такие толстые, что могут выдержать взрыв противотанковой гранаты.

Он лукаво смотрит на меня.

— Сзади, над винтом, «ледяной нож». Двигатель индикаторной мощностью в шесть тысяч лошадиных сил, достаточной для того, чтобы идти со скоростью шестнадцать-восемнадцать узлов. Мы идем по направлению ко льдам. Это уж точно. Уж не на пути ли мы в Гренландию?

Мне не требуется отвечать, чтобы он продолжал.

— Теперь посмотри на команду. Всякий сброд. А держатся вместе, все знают друг друга. И боятся, и не вытянешь из них, чего боятся. И пассажиры, которых никогда не видишь. Зачем они на борту?

Он откладывает сигару. Она так и не доставила ему удовольствия.

— Или взять тебя, Смилла. Я много ходил на четырехтысячетонных судах. На них, черт возьми, не было никакой горничной. Тем более такой, которая ведет себя как царица Савская.

Я беру его сигару и бросаю ее в ведро. Она гаснет с тихим шипением.

— Я делаю уборку, — говорю я.

— Почему он взял тебя на борт, Смилла?

Я не отвечаю. Я не знаю, что ему сказать.

Только когда дверь машинного отделения за мной захлопывается, я понимаю, каким раздражающим был шум. Тишина действует благотворно.

Верлен, боцман, стоит на средней площадке лестницы, прислонившись к стене. Поравнявшись с ним, я невольно стараюсь повернуться к нему спиной.

— Заблудились?

Из нагрудного кармана он достает горсточку риса и подносит ко рту. Он не роняет ни зернышка, и на руках его ничего не остается, все его движения уверенные и отработанные.

Мне, наверное, надо было бы придумать какое-нибудь оправдание, но ненавижу, когда меня допрашивают.

— Просто сбилась с пути.

Поднявшись на несколько ступенек, я кое-что вспоминаю.

— Господин боцман, — добавляю я. — Просто сбилась с пути, господин боцман.

Я бью по будильнику ребром ладони. Пролетев, словно снаряд, через каюту, он ударяется о вешалку на двери и падает на пол.

Я не могу смириться с явлениями, которые рассчитаны на всю жизнь. Пожизненные заключения, брачные контракты, постоянная работа до конца жизни. Попытки зафиксировать формы существования и избавить их от течения времени. Еще хуже с тем, что призвано быть вечным. Как, например, мой будильник. Eternity clock[24]. Так они его называли. Я вытащила его из приборной доски второго лунохода NASA, после того как он полностью вышел из строя на материковом льду. Подобно прочим американцам, он не смог выдержать 55-градусный мороз и ветер, по силе значительно превышающий Бофортову шкалу.

Они не заметили, что я взяла часы. Я взяла их в качестве сувенира и чтобы доказать, что у меня не растут бессмертники, — даже американская космическая программа не продержится у меня и трех недель.

На сегодняшний день они продержались уже десять лет. Десять лет, и при этом на их долю не выпадало ничего иного, кроме грубости и плохих слов. Но к ним и в прежние времена предъявлялись высокие требования. Говорили, что их можно засунуть в пламя паяльной лампы, или сварить в серной кислоте, или погрузить на дно Филиппинского желоба, а они все равно, как ни в чем не бывало, будут показывать время. На мой взгляд, это чересчур провокационное утверждение. В Кваанааке нам казалось, что наручные часы красивы. Некоторые из охотников носили их как украшение. Но нам бы и в голову не пришло жить по ним.

Это я объясняла сидящему за рулем Джилу. (Сидя в наблюдательной кабине, я сообщала, когда фирн[25]приобретает слишком темный или слишком светлый оттенок, что означало, что он может не выдержать нас и откроется, и Земля поглотит идиотскую пятнадцатитонную американскую мечту о Луне в сверкающую синим и зеленым тридцатиметровую трещину, которая, сужаясь у дна, заключает все падающее в крепкие объятия и тридцатиградусный мороз.) В Кваанааке нашим ориентиром является погода, говорила я ему. Нашими ориентирами являются животные. Любовь. Смерть. А не механические железки.

Мне было тогда чуть больше двадцати. В этом возрасте можно лгать — можно даже лгать самому себе — с большим успехом. В действительности, уже задолго до того времени, задолго до моего рождения европейское время пришло в Гренландию. Оно пришло вместе с расписанием работы магазинов Гренландской торговой компании, установлением сроков уплаты долгов, церковными богослужениями и наемной работой.

Я пыталась разбить часы большим молотком. На молотке остались следы. Так что теперь я сдалась. Теперь я ограничиваюсь тем, что сметаю их на пол, где они невозмутимо электронно пищат, избавляя меня от необходимости появляться на мостике, не умыв лицо холодной водой и не подкрасив слегка глаза.