— Триста, — покорно согласился Гавриил и уточнил: — Это останется между нами.

Конечно.

Пан Вильчевский был не столь глуп, чтобы кому бы то ни было рассказывать об этакой, сомнительного свойства, сделке. В глубине души он подозревал, что в том же особом отделе, куда намеревался направить результат эпистолярных своих экзерсисов, к факту продажи интересов родины по сходной цене отнесутся без должного понимания.

Совесть застонала.

А Гавриил, будто бы услышав этот стон, выложил на конторку злотень. Новенький блестящий злотень, вид которого парализовал пана Вильчевского. К первому злотню добавился второй. И третий… и на втором десятке совесть успокоилась, решив, что ничего-то такого интересного пан Вильчевский знать не знает. Вряд ли Хольму интересно, почем ныне старье по весу берут или где в Познаньске самое дешевое мясо или иные какие вещи, которые пан Вильчевский для себя полагал важными.

— Это аванс.

Пан Вильчевский кивнул, не смея отвести взгляд от золотых башенок, которые прямо-таки просились в заботливые руки понимающего человека. Небось в оных руках им было бы лучше.

А Гавриил вытер вспотевшие ладони о брюки и шепотом продолжил:

— Конечно, он ни о чем знать не должен.

При сих словах Гавриил поднял очи, воззрившись на строгое лицо государя. И пан Вильчевский, которому это лицо было знакомо до распоследней трещинки — а трещины появились уже на второй год государевой жизни, хотя ж было обещано, что лаком портрета покрыта качественным, — вновь ощутил укол совести. Непатриотично это, деньгу от Хольма брать.

Но король был строг и молчалив.

А пан Вильчевский, с совестью совладавши — во второй раз сие получилось проще, — кивнул: само собой, король о сделке, которую заключил пан Вильчевский, не узнает. Небось у особы столь высокого положения и собственных дел имеется превеликое множество. Тут порой с пансионом не знаешь, как управиться, а королевство Познаньское не в пример пансиона больше.

— Вы просто выйдете… прогуляетесь… скажем, на часок… а после вернетесь. — Гавриил почти успокоился. Надо же, нелегкое это дело — противоправные действия совершать. Хотя ежели по правде, то пока еще он ничего не совершил, лишь проявил преступные намерения, войдя в сговор с третьим лицом. Надо сказать, лицом донельзя бледным.

И глаз у него дергался, левый.

Пан Вильчевский убрал в ящик стола перья и чернильницу, ящик сей запер на ключ, а ключ убрал в кошель. Кошель же, пошитый из заговоренной кожи — в Познаньске охотников за чужим добром тьма-тьмушая, оттого и пришлось войти в разорение, выложивши ведьмаку два десятка злотней, — убрал за пояс.

Шляпу взял. И тросточку, только потом, выйдя из пансиона, сообразил, что тросточка — Гавриилова.

Он прошелся до парка и, присев на лавочку, принялся считать голубей. Птиц же в парке имелось превеликое множество, были они толсты, ленивы и наглы. Без всякого страху подходили к лавочками, едва ли не терлись о ноги отдыхающих, ворковали, выпрашивая хлеб.

— Кыш пошел. — Пан Вильчевский пнул особо наглого голубя, который подобрался к самым ногам. И голову вытянул, уставился на ботинки.

А пан Вильчевский и без голубя знает, что ботинки эти стары, не один год сменяли… еще в те времена купленные, когда маменька, мир душе ее, жива была. Но ничего. Целые. А что вид утратили, то…

Голубь заворковал, кланяясь.

Любезный, как…

Мысли вновь повернули к шпиону.

И к злотням.

Сотня авансу…

И двести после… заплатит ли? Беспокойство заставило пана Вильчевского вскочить. И вновь сесть, вцепившись в трость. Заплатит. Ежели нет, то… то найдется, чем пригрозить.

— О, какая неожиданная встреча! — Голос раздался сзади, вызывая в голове пана Вильчевского острейший приступ мигрени. — Не стоит оборачиваться… И что вы тут делаете?

— Сижу, — признался пан Вильчевский, понимая, что не смеет этому голосу противиться. И что исполнит все, чего бы он ни пожелал.

Даже деньги отдаст.

Все, до последнего злотня… мысль сия была настолько ужасна, что пана Вильчевского бросило в холодный пот. А если… к счастью, того, кто стоял за спиной, деньги не интересовали вовсе.

— Расскажи… что ты делал сегодня?

Пан Вильчевский, осознав, что деньгам его ничего не угрожает, во всяком случае пока, вздохнул с немалым облегчением, поерзал — ноги затекли, равно как и спина, — и приступил к рассказу. Был тот подробен, местами многословен и эмоционален, поелику день ныне выдался хлопотный донельзя, но существо, стоявшее за спиной, пана Вильчевского слушало внимательно. С сочувствием даже.

Во всяком случае, ему показалось, что с сочувствием.

— Деньги оставь себе, — разрешил голос. — Заслужил. А вот донос ты зря не отправил.

— Думаете?

Все ж таки пан Вильчевский полагал себя человеком в какой-то мере честным.

— Знаю. Допиши. Отправь. — Головы коснулась холодная рука, и сомнения, все, каковые только имелись, исчезли.

Дописать и отправить.

Это правильно… а деньги… платили-то пану Вильчевскому не за молчание, но за прогулку. И свою часть сделки он исполнил, как полагается.

Гуляет вот…

Гуляющим он и очнулся у фонтана, вода из которого собиралась в каменной чаше, а из нее уж текла ниже, частью по трубам, частью через трещины. Еще подумалось, что этакая штуковина, пусть и выглядит солидно, по сути своей есть пустое баловство и растраты.

К растратам пан Вильчевский относился крайне неодобрительно. Пожалуй, если бы не оное неодобрение, он бы засомневался в собственном душевном здоровье, ибо не помнил совершенно, как и когда оказался в этой части парка.

И куда подевалась трость.

И отчего голова продолжает болеть, а надоевшей мелодией шарманки крутится в ней фраза, сказанная насмешливым голосом:

— …им ведь нужен волкодлак… вот и получат…

Вернувшись в пансион к вечерней трапезе, пан Вильчевский устроился за конторкой, подвинул к себе шандал со свечой и извлек недописанный донос.

…возвернулся поздно и, пребывая в великом возбуждении, а вид имел до крайности непрезентабельный…

Пан Вильчевский верил, что пишет правду, истинную правду…

Комнату Себастьян выбрал просторную, правда, заросшую, что пылью, что паутиной. Троица свечей кое-как разбавляла сумрак, но Евдокия не могла отделаться от мысли, что за ними наблюдают. Из темноты.

Она обошла всю комнату.

Пусто.

Неровные стены, некогда обтянутые тканью, однако ныне не разобрать не то что цвета, но даже того, какой была эта ткань. Шелк? Или атлас? Или что-либо попроще… вот позолота на мебели сохранилась, и такая яркая, будто бы нанесли ее только вчера. Сама мебель тяжелая, вычурная, с обилием резьбы и медальонов, по моде позапрошлого века, вот только пухлые младенческие личики на них кривятся, корчат рожи. Смеются, стоит повернуться к ним спиной. Евдокия бы не поворачивалась, но этих костяных младенчиков было слишком уж много.