class="p1">Я отправился в НИА, к Алине. И вот там-то меня ожидало откровение. Перверсивный самообман этот настолько меня ослепил, что я забыл, что имею дело с наичистейшим, в некотором смысле, существом.

— Где вчера был?

— Прогулялся с Государевым. Заехали на квартиру к Поли. Там куча народу собралась, раздавили пару пузырей…

Алина вдруг отвернулась и пошла куда-то в сторону Ветки, одна… Я догнал.

— Алин, ты чего?..

Красные глаза. Заплаканная. Срывающимся тихим голосом, захлёбывающимся:

— …Ты меня любишь?

Я открыл рот…

— При чём тут?.. А-а… Да ничего такого, — забубнил потерянный я.

— Ты меня любишь? — с более сильным акцентом, сквозь просохшие уже слёзы.

— Конечно.

Вот такая история. Куда таким инфантильным семью устраивать, да не одну!?.

Но успокоил. Заверил. Прогулял до Ветки.

Глава 6. Ещё один человек.

«Владыка, прошу Тебя, пусть Божий человек, Которого Ты посылал к нам, придет опять и научит нас, что нам делать с мальчиком, который должен родиться» (Судей 13:8, Новый русский перевод).

Коля Насреддин как раз работал в НИА РиМ анестезиологом в то время. 6 мая, часов в 9 утра он позвонил мне и сообщил, что у Алины началась родовая деятельность и её увезли кесарить. Я повторил ему свою просьбу посодействовать, что в его силах, чтобы бригада не лила в неё бессмысленно плазму. Коля выразил сомнение, тем более что сама Алина не настаивала ни на чём таком. К тому времени заповедь о воздержании от крови далеко не была для меня пустым звуком, и я переживал. Алина же не думала ни о чём, кроме благополучного исхода дела. Голос Коли звучал, как всегда, бодро и жизнеутверждающе. Что же касалось моей просьбы о крови, то тут его интонация мгновенно криворотила, как это было всегда, когда речь заходила о прикладной религиозности. Точно такая же смена интонации была у него, к примеру, когда Паша Ястребов, склонявшийся к православию, на нашей пьянке 7-го января предложил выпить за Марию, ибо она как-никак родила же Спасителя, а стало быть так или иначе причастна к сегодняшнему собранию. Коля начинал нудно растягивать гласные, как будто уговаривал смешного, дерзкого, глупого дитятю: «Па-а-аш, ну Па-а-аш…» и подхихикивал. А теперь вот я со своей кровью. «И-и-игорь, ну И-игорь».

— Коль, я серьёзно.

— Да я понимаю, что серё-о-озно. И-игорь. Неужели ты думаешь, что я скажу им, а они не вольют?.. А если она от ДВС загнётся? А они не влили. Им-то что будет?

— Коль, я просто прошу, чтобы ты сказал.

— Хорошо, Игорь, скажу.

«Не скажет, гад…»

Через полчаса он позвонил.

— Игорь, поздравляю тебя: ты папа! — смеётся торжественно. — Мальчик здоровый, 3400. Приезжай, проведу, глянешь.

— Спасибо, Коль. Как Алина?

— Всё нормально у неё.

— Что с сахаром?

— Сахар в норме.

— Мы тут изо всех сил надеемся, что это всё-таки гестационный диабет был.

— Ну, завтра с утра, возьмём сахар натощак.

— Плазму лили?

— Да, Игорь. Я когда к ним пришёл, они уже капали вовсю. Такие дела. Ну ты чего? Проехали уже. Радуйся!

— Эх.

Меня нахлобучило это пренебрежение, в том числе и со стороны Алины, и беспомощность моя. Радость, о которой говорил Насреддин, жирно смазалась. Я сказал родителям про то, что сделали переливание плазмы, — мама расстроилась. «Ну а с другой стороны: что делать, если она пока не верит?» — подумал я и махнул рукой.

У порога НИА меня поджидала уже прознавшая о новости тёща. Она рвалась вместе со мной взглянуть на внука. Нас пропустили, привели. Там было несколько пеленальных столиков с запелёнутыми кряхтящими, змеевато поводящими головами, тельцами и глазами младенчиков. Тёща с порога распознала внука и кинулась к нему с криком «Моё!». Меня перекривило. («Как бы не так, вот ещё выдумала».) На осмотр нам дали только 10 секунд и выгнали. Младенец, мне показалось, был больше и круглее других, рядом лежащих. Мама Арина сказала, что он похож на меня, но мне было дико представить, что на таком уровне можно разглядеть какое-то сходство. Я проводил тёщу до машины и побрёл к тёте Рите. Там мне налили, и я выкурил сигарету. Было непривычно есть, пить, жить и курить в этом новом статусе. Было неуютно. Было не по себе. Слишком много упало вдруг на мою голову и на ту часть меня, что чувствует. Было волнительно, но и беспокойно. Было радостно, но и ошеломляюще и настораживающе. Было гротескно. Водка не легла и сделала меня ещё более отстранённым от реальности и реальных людей. Я как бы со стороны наблюдал за тётей Ритой и её домочадцами: как они отреагируют на новость и меня как на одно из главных действующих лиц? Но они были скупы на яркие эмоции и, казалось, в свою очередь, со стороны выжидательно наблюдали за мной. Я немного посидел и ушёл.

Ещё один человек входит в мир. От меня ожидается, что я, как минимум, буду заботиться о нём, а как максимум — дам, в конечном итоге, ему некое направление в этом мире и отпущу. Он стерилен. Он ещё не знает, что мир угрюм. Мир красив, но красота его трудноуловима и видоизменяема. Мир наполнен страданиями, из которых Мишкины лобковые вши как плата за остроту ощущений, удовольствие и веселье — наименьшее. Как вообще подступиться к этому ребёнку? Вот он лежит там, на дурацком пеленальном столике, ошарашенный и бессмысленно-задумчивый, как его папаша, смотрит на неуловимую точку в пространстве… Ладно, сыграем на взаимной задумчивости. Наверняка и Алина подсобит…

Последнее утверждение оказалось радостно истинным. На другой день, когда я навестил жену в палате, она как раз крутила в руках младенца-Рому. Она делала это так буднично, уверенно и деловито, как будто каждый день покупала детей в магазине. Для неё как будто не существовало родов как вехи. Это всё — и беременность, и роды, и уход за новорожденным — было единым монолитным процессом. Своей уверенностью она напоминала ту мамочку на детской площадке. Это до определенной степени расслабило меня.

Сахар у Алины остался высоким. Наши надежды на возможность гестационного диабета рухнули. Мы были отныне обречены на пожизненный инсулин, скарификаторы и «гипухи».

В день выписки грохнула гроза, и погода из благоденственно-майской сделалась вдруг ноябрьской. В домах стало холодно. Мы эвакуировали Алину с Ромой из НИА и привезли к моим родителям. Сразу же понадобилась груда всевозможных предметов ухода, и я долго, дрожа от холода, бегал по аптекам. Вернувшись домой, я увидел мизерных размеров ребенка в кроватке и мне стало страшно. В тот момент я пребывал в неизъяснимой, но безапелляционной