что все мы живем в «обществе спектакля»; что люди – как та пара под зонтиком на картине «Дождливый день» – только воображают, будто вольны ходить где и сколько угодно; что на самом деле та видимость, которая их обступает, не более чем иллюзия; что мы находимся под гипнозом капитализма, идем на поводу у навязываемых им удовольствий – зрелищных и всех прочих. Он писал о деградации понятия «быть» до «иметь», а «иметь» – до «якобы иметь» (довольствоваться мнимым обладанием). Дебор выступал за противостояние системе – активное неприятие насквозь фальшивой видимости, или типично городского не-видения. Идею «прозрачного глаза» он счел бы очень наивной.

Последующее развитие Парижа за счет урбанизации пригородов подтвердило обоснованность его скептицизма. Нефтяной кризис 1970-х, строительство недорогого блочного жилья на окраинах французских городов, рост безработицы и слабая транспортная инфраструктура привели к концу XX века к формированию нового типа урбанистической лжевидимости. Банльё (фр. banlieues – пригороды) Парижа и других городов необязательно застраивались с целью поселить там обездоленных, малоимущих граждан, в том числе тех, кто прибывал из бывших колоний, вроде Алжира, но именно такое население стало со временем в них преобладать. Условия жизни в новых районах разительно отличались от комфортабельных условий в импозантном туристическом Париже, с его уличными кафе вдоль бульваров. Дома содержались кое-как, и туристы редко наведывались в бедные окраины: смотреть там было не на что, во всяком случае зрелище не радовало глаз. Жить в банльё означало ежедневно смотреть на убожество своей жизни. А сев на местной станции в электричку до зажиточного центра Парижа, вы видели, как живут другие люди – как все у них благоустроено, богато и красиво.

Ги Дебору и его соратникам-ситуационистам нравилось играть в подобные путешествия. Он предлагал, например, в качестве эксперимента проложить маршрут по карте другого города, не того, по которому вы гуляете, намеренно не обращая внимания на визуальные сигналы, направляющие вас к центру – средоточию городской торговли и потребительских желаний.

Мысль о том, что кто-то может игнорировать «сигнал», явно не приходила в голову Наполеону III (племяннику Наполеона Бонапарта), когда он объявил о решении провести в «городе-светоче» – Париже – четвертую Всемирную выставку 1867 года. Словно для того, чтобы внести свою лепту в визуальную одержимость эпохи, выставку устроили с невиданным размахом: по размерам она в четыре раза превосходила первую, лондонскую выставку 1851 года. На первых порах все складывалось не лучшим образом: сильные дожди мешали завершить возведение главного здания, длиной полкилометра, в форме эллипса с концентрическими галереями и радиальными проходами, которые делили пространство на секторы-форумы. В день торжественного открытия под ногами чавкала грязь. Но соблазн увидеть все, что доставили в Париж 50 тысяч участников, пересилил козни рока, и в итоге число посетителей выставки достигло семи миллионов – каждому хотелось посмотреть на «вещи из будущего»: резиновые шины, динамит, пишущую машинку, фонограф. По заверению лондонской «Таймс», на парижской выставке было «все, что заслуживает внимания». Богатства мира стеклись в Париж как будто в память о былых колониальных временах. Другая парижская выставка, 1889 года, ознаменовалась строительством бессмысленного и бесполезного, по мнению многих, сооружения, хотя оно поражало своим видом и к тому же позволяло взглянуть на город с небывалой высоты, – Эйфелевой башни.

В XIX веке зрительные горизонты повсеместно расширялись, давая обильную пищу воображению. Так, удалось реализовать выдвинутую еще в 1516 году идею канала между восточным и западным побережьями в южной части Швеции: в 1832-м, после двадцати двух лет строительства, Гёта-канал был наконец открыт – переход из Балтийского моря в Северное стал безопасным и сократился до 420 километров. В 1869 году менее протяженный Суэцкий канал (173 километра, построен за десять лет) соединил Красное и Средиземное моря – через пустыню, как на сюрреалистическом полотне, протянулась голубая водная артерия. Оба канала с неизбежностью стали играть роль важных торговых путей и в этом качестве прежде всего присутствуют в нашем сознании. Какой уж тут «прозрачный глаз»! Оба служат примером сугубо прагматичного, мотивированного, целеполагающего взгляда на мир.

Теодор Гролль. Вашингтон-стрит в Индианаполисе © Indianapolis Museum of Art, USA / Bridgeman Images

То же можно сказать о возникшем тогда новом типе освещения. В XIX веке главные городские улицы по вечерам начинали выглядеть как эта – Вашингтон-стрит в Индианаполисе.

Автора картины Теодора Гролля интересуют не столько здания, сколько свет. Солнце заходит, и газовое уличное освещение поддерживает жизнедеятельность в городе – движение омнибусов, торговлю в лавке (справа) и с лотка под тентом (чуть левее). В отличие от солнца, которое с высоты заливает своими лучами все вокруг, газовые фонари, скорее, образуют небольшие озера мягкого, маслянисто-желтого, приглушенного света. До их появления только солнце, огонь да светлячки разгоняли тьму собственным свечением. Почти все прочие источники света (взять хотя бы луну) лишь улавливают и отражают свет, и, следовательно, почти все, что мы с вами уже видели, – это результат действия рассеянного света, отраженного от какого-то объекта, а не произведенного им. И вдруг зажглись газовые фонари. Примерно с 1812 года они стали широко применяться в Лондоне. Берлинский бульвар Унтер-ден-Линден, по которому во главе своих победоносных отрядов некогда проехал Наполеон, начал освещаться газовыми фонарями с 1826 года.

Ну а потом пришло время электрической лампы накаливания. В своей мастерской в Нью-Джерси (где на стене висела табличка со словами: «Человек идет на любые ухищрения, лишь бы не заставлять свой ум трудиться») рьяный изобретатель Томас Эдисон, скрупулезно изучивший достижения многих других экспериментаторов, в поисках подходящего материала для нити накаливания остановился сперва на карбонизированном хлопке, а после на бамбуке и в конце концов добился того, что его лампа могла гореть непрерывно до тысячи часов.

Русские крестьяне осваивают электричество, 1920

На фотографии русские крестьяне, прежде не знавшие искусственного света, готовятся зажечь первую в своей жизни электрическую лампочку и смотрят на нее как на чудо. Лампы придуманы для того, чтобы мы видели другие вещи, но сначала мы смотрим на них.

Пришедший в дома свет стал менять режим труда и сна (теперь можно было заниматься своими делами даже в темное время суток) и оказал большую услугу тем, чье зрение начало ухудшаться. В 1910 году в Париже появился неоновый свет, и вскоре в США, рекламном центре мира, неоновые огни уже звали покупателей раскошелиться – посетить какое-то заведение, купить какой-то товар. От неона не требовалось освещать окружающее пространство: его дразнящие цвета, словно чарующее пение сирен, притягивали,