Кантор грохнул молотком в дверь, может быть, слишком старательно для позднего часа.

Средоточием тревожных сумерек воздвигся возле него привратник. В суровом молчании он смерил визитера взглядом, повернул на посохе счетное колечко и привел в действие механизм открывания дверей.

В огромном скудно освещенном холле с восемью колоннами в два ряда Кантора ждал уже дворецкий.

Лиловый фроккот, белый росчерк воротничка, черный муаровый бант, цветок розы в петлице. В руке — подсвечник. На пальце — острый аметист, в причудливом кольце — разверстая пасть змеи служит оправой камню.

— Что доложить?

Чем ничтожнее человек, тем надменнее его слуги.

— Скажите, что явился призрак правосудия из прошлого.

— Мне так и сказать?

Он говорил, словно бросал крупный жемчуг на серебряное блюдо. В голосе чувствовались интонации хозяина.

— Так и скажите.

— Возможно, я так и сделаю…

— Уж постарайтесь не расплескать слова по дороге. Боюсь, что чаша, призванная служить вместилищем служения, у тебя переполнена до краев спесью, и для чего–то большего и ней нет места.

Кривая усмешка.

— Мне и это нужно запомнить?

— Не утруждайся.

— В таком случае я немедленно отправлюсь к господину.

— Я–то думал, что ты уже вернулся.

Не потрудившись принять верхнюю одежду и головной убор визитера, дворецкий двинулся в глубь холла, рассыпая зловещие блики по золоту лепнины дрожащим светом высоко поднятого канделябра.

Прием был подчеркнуто прохладным.

Антаер Кантор подосадовал на то, что его ремесло предполагает защиту от опасности всякого. Но это было малодушное направление мыслей, продиктованное влиянием момента.

Тем не менее Кантор решил для себя, что если его примут и удостоят беседы, он будет краток и только выполнит свой долг. А вот если хозяин дома не пожелает уделить ему драгоценное время, то уж тогда Кантор приложит максимум усилий к тому, чтобы заставить себя выслушать и не станет щадить визави.

Под максимумом усилий Кантор понимал весьма широкий круг средств, которыми располагал. Тех самых средств, что снискали ему славу антаера, не всегда придерживающегося принятых в обществе и его ремесле уложений.

В арсенале Кантора были и насилие над личными людьми достойных господ, и скрытное проникновение, и многое другое. А также весьма замысловатые сочетания опробованных ранее методов.

Теперь же Кантора подстегивали раздражение и пагубное влияние человека–саламандры, своим примером подсказывавшего нетривиальные решения задач.

Ну и старая боль. Эта женщина… Она была сейчас в доме. Кантор и вне профессии полагал себя человеком хладнокровным и практичным, но отдавал себе отчет в том, как будоражит кровь сам факт Ее присутствия и перспектива увидеть Ее.

Он как бы со стороны видел, что теперь готов на любое безумие. И ничего с этим поделать было решительно невозможно.

Она мыслила объемно и масштабно. Она легко читала в душах людей. И способна была и принять, и оценить — как выдержку, так и шкодливый фортель.

Разумеется, Кантор не мог сам себе признаться в том, как именно хотел бы предстать перед ее лучистыми глазами. Тем более что цели это никакой не имело и не могло иметь в силу целого комплекса причин.

Кантор не сомневался, что «специальные люди», шныряющие по дому Мэдока, уже на подходе рассмотрели его и установили личность. Поэтому и не назвался впрямую. Да и хозяин дома не мог не догадаться о том, кто и с чем пришел к нему в такой час.

Наконец явился дворецкий.

И по его виду было ясно с первого взгляда, что он принес отказ в аудиенции.

Этот дворецкий явно был из бывших тоби — личных бодигардов. Личный охранник, проявивший себя как личность, способная мыслить, а не только работать кулаками, и со временем выслужившийся. Господина Мэдока окружали в основном такие люди.

— Достойный господин Мэдок не расположен принять вас теперь, — со спесью, хлеставшей через край, провозгласил бывший тоби.

— Вот как?

— Именно так.

— А ты не перепутал чего–то по дороге? Может, тебе напомнить, что ты должен был сказать?

— У меня хорошая память, мистер.

— Вот досада… — Кантор изобразил нарочитое смущение неудавшегося просителя, — мне–то так нужно было повидать твоего босса именно сегодня. Завтра, видишь ли, может статься поздно.

— Не буду лицемерить. Я вам не сочувствую.

— А чем же так занят твой хозяин?

— Мне не следует распространяться на эту тему, — дворецкий скроил наглую улыбочку, — но вам я скажу, не из сочувствия, а скорее напротив. У достойного господина сейчас очень молодая и очень красивая дама. И он будет занят ею.

— Да уж, не стоило тебе распространяться об этом. — Возможно, дворецкий и хотел этими словами уязвить сыщика, но достиг он противоположного эффекта. — Ты соврал. Вот уж соврал, так соврал. И не лепи гримасу. Эта дама известна уж тем, что она вынужденный деловой партнер братьев Мэдоков и нечего туману напускать там, где видно ясно.

— Вы уличаете меня во лжи? — дворецкий не выдержал явного оскорбления, хотя и лучше, чем кто–либо, знал, что Кантор прав.

Он сжал в кулак свободную левую руку. А правой так стиснул подсвечник, что, казалось, сейчас переломит его.

Пламя свечей дрогнуло и заплясало.

— Я вижу, ты желаешь объясниться? — Кантор почти провоцировал его на потасовку.

— Я готов…

— А я нет.

Отказ от боя был едва ли не большим оскорблением.

— Отчего же? — прорычал бывший тоби. — Страшно?

— Да уж больно ты грозен… Лучше мне убраться подобру–поздорову, а? — И возвращая дворецкого в круг непосредственных обязанностей, которые тот не мог не исполнить, поинтересовался: — Так что мне предпринять, дабы повидать господина Мэдока?

— Явитесь в контору к часу, положенному для записи на прием. Да лучше приходите загодя, ибо просителей много. Изложите свое дело, и ваша просьба будет рассмотрена. О времени визита, его длительности и протоколе вам сообщат, если сочтут, что ваше дело достойно внимания, — едва сдерживаясь, отчеканил дворецкий.

— Ага! Да. Так, значит. Хорошо. Ты мне очень помог. Ну, пока, служи дальше.

И Кантор покинул дом в полной уверенности, что веселье только начинается. Он не ошибался.

Едва Кантор покинул холл, привратник затворил дверь и повернул колечко на посохе, исключая Кантора из числа гостей.

Кантор сделал неопределенный жест, который можно было понять как прощальный и удалился в темную аллею.