За всю жизнь я ни разу не обидел никого из возничьей братии, а вот поди ж ты – всегда узнают и всегда боятся. Нюх, что ли, какой?

Отвернувшись, я потопал ногами, стряхивая с тяжелых ботинок подсохшую по дороге грязь. Машинально глянул в небо – картина ни на грош не изменилась. Везде серые, какие-то неопрятные и клочковатые облака, обещающие затяжной дождь.

Со стороны моря порывами наскакивал холодный сырой ветер. Вот и сейчас налетел, дернул полы плаща, попытался пролезть за воротник и отвороты перчаток. Здесь, в фешенебельной части Ура, начинавшейся за рукотворным каналом Веспина, виллы и поместья благородных уранийских нобилей пусть и теснились друг подле друга, но все же не вставали сплошной стеной из камня, дерева и глины, давая ему раздолье. Здесь он чувствовал себя и свободнее, и злее.

А вот я себя так не чувствовал.

Напротив, мной владело смятение, а руки и ноги словно забили в колодки – они не желали повиноваться. Сантименты мне не свойственны, и все же впервые за долгое время я стоял на месте как приклеенный, чувствуя, что не могу приказать себе сделать простое действие, не собрав прежде всю волю в кулак. Гнусноватое ощущение, хотя, казалось, за месяц черной меланхолии, когда даже простые вещи приходилось делать через силу, я начал к нему привыкать.

Наконец я все же поднял руку и взялся за бронзовое кольцо на черных кованых воротах, высившихся над железной оградой, за которой начинался лабиринт стриженого кустарника. Металл холодил руку даже через тонкую замшу перчаток.

Я подержался за него… и отпустил.

И причиной тому стали вовсе не две угольно-черные морды и грозные, сияющие белизной клыки огромных аттафов. Собаки-людоеды буквально материализовались меж клумб и стриженых кустов. Ни дать ни взять духи, откликнувшиеся на призыв медиума-спиритуалиста.

Бегемот и Астарот, свирепые чудища – под стать своим демоническим тезкам. Остановившись на расстоянии прыжка от ворот, псы замерли безмолвными изваяниями. Лишь глаза, похожие на полированные ониксы, напряженно следили за незваным гостем.

Грозные сторожа, но ни один пес не помешал бы мне войти.

В другом было дело.

– Чресла Бегемота, – пробормотал я вслух, прислушиваясь к самому себе. – Стоило тащиться в такую даль, чтобы в последний момент ощутить себя сентиментальным слюнтяем?

Ни самооскорбление, ни попытка подпустить в голос рыка не помогли.

Я развернулся и пошел прочь.

Там, за воротами и лабиринтом кустов, в доме, больше похожем на маленькую крепость, но с оранжереей на крыше, оставалась Вера. Одна из самых прекрасных женщин во всем мире, чью нежную кожу больше не уродовали гноящиеся язвы и струпья. Исцелившаяся, умеющая понимать и прощать Вера.

Получившая зрение.

Там оставался мой сын Морт. Категоричный, вспыхивающий как порох и скорый на расправу, но при этом всего лишь мальчишка, заточенный в тело взрослого мужа. Сын, который нуждался в отце, не желая того признавать.

Два дорогих мне и преданных мной человека.

Два человека, тяготившихся мной и, как я понял только что, тяготивших меня.

Час назад я думал, будто следовало ступить за ворота, пройти в их дом и принять их прощение. Следовало предстать перед новыми глазами Веры, дабы понять, что она думает теперь, будучи способна не только заглянуть мне в душу, но увидеть мое лицо… уродливое, свирепое, все в росписи рубцов и шрамов.

Я – разорви меня Астарот! – заслужил это, вступив в схватку с Мастером и отправив собственную душу на прокорм демону Дагдомару, чтобы спасти весь клан, но их – в первую очередь!

Такой финал истории был бы естественным даже для смертного. Смертные вообще верят, что через самопожертвование можно решить любую моральную дилемму, искупить любой грех…

Жаль я не смертный. Я выродок из Выродков. Тот, кого называют Ублюдок.

На ходу я кисло усмехнулся. В жизни появился вкус, и это был вкус пепла и крови. Но даже так – лучше, чем ничего не чувствовать.

Я вдруг понял, что мне вновь нравится мое бремя грехов – величественно-тяжелое, бренчащее сотнями черепов, нанизанных на одну нить. Нравится нести его как знамя, как вызов всему миру, который желает испытать на прочность Сета Ублюдка Слотера. По-настоящему я не хочу ни принимать прощения, ни отягощать других обязанностью его даровать.

И еще у меня есть Таннис.

Полуэльфка не так изящна и красива, как Вера, ее кровь не дымится на свету, и, будучи полукровкой, она никогда не понесет дитя от Выродка… но Морт был прав. Подобное тянется к подобному.

Мне не нужны покой и безмятежность, которые Вера способна принести одним прикосновением – в силу своего Таланта, такого простого и такого могущественного. Если пожелаю, то найду их сам.

В глубине аметистовых глаз Таннис.

А лучше – отходя после яростной драки, когда сидишь на выпотрошенном трупе очередной твари, вызванной к жизни изощренным колдовством либо обычным людским невежеством, и смотришь, как сохнет на руках ее кровь.

Одна мысль об этом доставила мне смутное удовольствие. Черный саван апатии, плотно соткавшийся вокруг меня, трещал по швам.

Каждый новый шаг, удалявший меня от дома с оранжереей на крыше, давался все легче и легче. В последние дни после воскрешения, после рассказа Джада и Аниты о том, что Кэр не только восстановил мое тело, но и излечил Веру, я чувствовал, как некая необоримая сила настойчиво влекла меня сюда. Невыразимый зов, голос прошлого, призывавший вернуться туда, где когда-то было утеряно нечто важное и бесконечно дорогое, чтобы попытаться найти это вновь. Он как поводок лег на шею, давил горло и привлек к этим черным воротам… чтобы наконец лопнуть, пустив в легкие холодный и сырой, но в то же время чистый, напоенный запахом моря воздух.

Иногда хранить память важнее, чем обладать.

До сих пор в моем мозгу занозой сидел образ Веры, пораженной недугом, – не женщины, а обрубка человеческой плоти, гниющей заживо. Теперь, когда проклятие, оставленное красным, снято, эту занозу вытащили. Уродливый образ исчез, я отчетливо, до мелочей вспомнил, какой Вера была, когда мы были вместе.

Пусть такой и остается.

И все на этом…

Осознавая все это, я почувствовал, как выпрямляется спина и разворачиваются плечи. Я и не подозревал, что все это время – с того момента, как вышел из дома, – сутулился, точно старик. Одновременно я услышал голод, урча терзающий пустой желудок, и ощутил, как недобрый мороз покусывает нос и щеки.

Да, черт возьми, в жизнь определенно вернули краски.

Мой тяжелый шаркающий шаг стал уверенным и размашистым. Именно таким я обычно наматывал мили, бродя по улицам Ура в поисках ответов на вопросы, подброшенные новым заказчиком, потому что мне всегда лучше думается на ходу.

Этим шагом я успел одолеть половину расстояния между поместьем Веры и мостом через канал Веспина, когда впереди показалась сияющая свежим лаком двуколка, запряженная гнедым рысаком. Почти поравнявшись со мной, экипаж притормозил.