– Мы с Глебом разводимся.

Мама в шоке. Он нарисован у нее на лице. Она застыла в гримасе ужаса и непонимания. Прикрыла рот рукой, а затем опустила взгляд. Как только ее рука опустилась, я заметила, что губы сжались в одну линию. Она силится не сказать лишнего. Подбирает слова, оттенки. Возможно, считает до десяти и пытается дышать.

– Заявление мы подали две недели назад. И завтра, – голос дрогнул.

“Только сейчас я понял, что ты ждала меня. Сидела, смотрела в окно и ждала. А я…Милка. Никогда тебе это не говорил. Ты… Открой, слышишь? Мила! Открой!”

Его голос проносится в моих мыслях, словно эхо, с каждой секундной отдаляясь все дальше и дальше. Самая последняя нота – глухая, почти неслышимая. Но именно она и самая больная.

– Мила, нельзя. Это неправильно. Развод неприемлем. – Наверное, первый раз за всю жизнь мама чуть повышает на меня голос. И он очень строгий, практически ледяной. Хочется поежиться. А еще замолчать и слушать. Не вовремя просыпается та девочка Мила, которая всю жизнь жила под крылом своих правильных родителей.

Стучу по столу. Один удар кулаком. Столовые приборы подскочили, позвякивая, и неровно опустились на свои места.

Мама пугается. Папа смотрит с укоризной, а ведь никогда раньше я не видела его таким. На нас обращают внимание люди за другими столиками. Мама озирается по сторонам, и я понимаю, что сейчас ей неуютно такое внимание. Оно лишнее. Папа берет ее за руку и слегка сжимает. Такая поддержка, которая мне бы сейчас не помешала. Устало улыбаюсь. И понимаю, что мне то как раз пофигу на всех, кто сидит в этом ресторане и, вполне возможно, обсуждают наше трио. По-фи-гу.

– Что неправильно, мама? Выбирать то, что хочешь? Делать то, что подсказывает сердце, а не глупые правила? Что, мама?

– Ты можешь не кричать? На нас все смотрят.

И хочется снова стучать по столу. Еще громче. На этот раз, чтобы тарелки весело позвякивали, ударяясь друг об друга в полете. А следом крикнуть. Заорать. Чтобы услышали. Они все.

– У думал, за четыре года все должно было устаканиться, успокоиться, – папин голос тише, – многие живут так, Мила. Глеб хороший парень. И для нашей семьи этот брак правда выгодный. Впрочем, как и для Навицкого. Не думаю, что и они одобрят развод.

– Я так не хочу, папа. Я!

Потому что хочу любви. Чтобы меня любили. Мне мало быть той, с которой хорошо и приятно проводить время. Брать меня так, как посчитают нужным и трахать так, как хочется и когда хочется. Неужели так много прошу? Не заслужила, выходит?

– Он тебя обидел? Глеб? Давай я позвоню Наталье, мы все выясним, переговорим с ним. Все решаемо, Мила. Да, Иван? – Мама умоляюще смотрит на папу.

– Я поговорю с Павлом, – отец принимает сторону мамы, а я готова взвыть, что они так меня и не услышали.

– Неужели вы не понимаете? Вы влезаете туда, куда нельзя. Я влезла, – мама вопросительно смотрит, ничего не понимает. – Теперь вот расплачиваюсь. Я не смогу. Больше не смогу.

Слезы сдерживаю. Впиваюсь ногтями в кожу бедра. Мне все равно, что обо мне подумают, когда оголила его. То, что творится у меня внутри, намного важнее. А там просто дыра. Безумная дыра от безумной и неразделенной любви.

– Мила, я, конечно, понимаю, что вы с Глебом очень мало общались все это время, он не был с тобой в Париже, на операции. Такие важные для тебя были дни, потом восстановление, но…

– Но и тебя не было рядом, мама, – в голосе непроходящая дрожь. Он больше не ровный и уверенный, а сиплый.

– Мила, – взгляд опущен, пальцы заламывает – это привычка, которую я переняла от нее. А ведь это тоже неправильно, мама. Нельзя демонстративно так нервничать. – Ты прекрасно знаешь, что у меня была важная подготовка к благотворительному вечеру. Твой отец потратил очень много сил, денег, энергии, чтобы я смогла реализовать все. Я была важной фигурой на том вечере.

– Важнее, чем я? Ты выбрала показаться правильной для вашего гнилого высшего общества, нежели держать меня за руку, когда я отходила после наркоза? И ты еще смеешь винить Глеба? Что его не было рядом?

– Мила, мама имеет в виду, что время было очень сложное для нее. И много сил вложено в тот проект. А поехать в другую страну на несколько недель – риск, она могла потерять все, над чем работала.

Замолкаю. Здесь меня не услышат. Никогда, получается, не слышали. Папа только изредка поддерживал, если мои желания не выходили за рамки нужных им правил.

Еще сильнее переживаю, что у нас так и не получилось с Глебом. Он бы меня понял. Держал бы за руку, сжимал, как на свадьбе. И был бы со мной на одной стороне. Если бы только он сказал те важные для меня слова. Их всего три. Но они так были мне нужны.

Какие-то пустые фразы, направленные в мою сторону. Уговоры, претензии. Все пропускаю мимо. Не через себя.

– Мне пора на репетицию, – умалчиваю, что у меня был практически недельный перерыв, и сегодня мне разрешили вернуться только, чтобы немного порепетировать. Резко возвращаться в строй нельзя. Риск повторения велик.

– Мила, но ты только пришла, – на столе лежит мой недоеденный обед. Стейк прожарки медиум и спаржа на грилле. Отодвигаю и встаю, противно скрипнув ножками стула.

– Прошу прощения, но мне правда нужно идти, – силюсь улыбнуться, но настроения нет вообще. В голос вкладываю все сожаление, что не получается задержаться, и что не оправдала надежд. Мне не обидно. Уже нет. – Я старалась, – на секунду возвращаюсь к нашему разговору, – Но не вышло. Если бы… – и останавливаю поток мыслей.

Практически не прощаясь, выхожу из ресторана. Боюсь расплакаться, а слезы я показывать не хочу. Не потому что неправильно, а потому что это мое. А в душу лезть никому больше не позволю. Мама бы все равно начала жалеть, обнимать, понапрасну ругать Глеба, так и не поняв главного. Не выдержу. Рана свежая и еще кровит.

****

В театре все по-прежнему. Захожу в здание, и на сердце теплеет. Понимаю, что скучала. Какая-то неделя, всего лишь несколько дней, а будто на это время забрали необходимую часть меня. И как здорово, что все вернулось на свои места. Даже настроение стало лучше. С каждым шагом, с каждой ступенькой, с каждой открытой дверью.

Девчонки лезут обниматься, все интересуются, как Мила Апраксина жила все это время. Как тут не