«Sharper Image», «Sharper Image», «Sharper Image»…[96]

Мой постер с Белой Лугоши.

— Я вижу, — говорит Роз, запечатлевая в сознании это шизофреническое смешение старого и нового, которое я так старательно создавал.

Некоторое время молчит. Улыбается. Хмурится. Снова улыбается. Наконец…

— Ладно, — говорит она, принимая мое объяснение… но не стоит думать, что она на это купилась.

Она просто стоит, сжимая двумя руками свою сумочку со всем более чем необходимым. Это — жест ожидания. Жест добровольного разоружения. Следующее движение — мое, и она всем телом говорит мне, что не оттолкнет меня.

Я должен поцеловать ее. Я должен взять ее нижнюю губу зубами и прикусить. О, она снова озирается. Смотрит в сторону. Позволяет мне атаковать исподтишка. Демонстрирует мне всю невероятную длину своей белой, очень белой шеи.

Но я не решаюсь. Почему в машине казалось, что это так просто?

— В общем… — я хлопаю в ладоши, заставляя ее вздрогнуть.

Роз оборачивается.

— Что? — в этом слове столько ожиданий, что оно кажется тяжелым.

— Тебе не кажется, что в этом городе чертовски грязно?

Вот что я говорю. Я только что это придумал.

— Извини? — переспрашивает Роз, одаривая меня именно тем взглядом, которого я заслуживаю — с учетом того, насколько тупым было последнее предложение.

— Грязно, — повторяю я. — Ты не чувствуешь, какая тут пыль?

За этим следует пантомима, изображающая омовение рук — почти в духе Питера Лорра, если вы помните старое кино.[97]

Роз начинает сверлить меня глазами.

— Слушай, — произносит она, — наверно, у меня от работы совсем крыша поехала.

— Нет, — не отступаю я, мотая головой, — нет, не в этом дело. Я…

Дело во мне. Я тону и пускаю пузыри. Медленно и верно.

— Да? — переспрашивает Роз.

— Я пытаюсь быть умным, — признаюсь я, внезапно очарованный мастерством, которым она вошла в мое положение. — Знаешь… остроумным…

— Или тупоумным?

— Ладно, — соглашаюсь я. — Тупоумным.

— А что тупого ты сказал?

Если вы бессмертны, в подобной ситуации вы не можете умереть на месте, и это весьма досадно.

— Прелестно, — говорит Роз, глядя туда, куда смотрю я.

Потом кладет два пальца мне под подбородок и заставляет чуть приподнять голову.

— Ну? — повторяет она.

И я просто выкладываю ей следующее.

— Душ, — говорю я. — Это было глупо и тупо — сделать так, что кому-нибудь из нас придется…

И слышу, как делаю ошибку.

— …принимать душ, — шепчу я, чувствуя, что полностью выдохся.

— Ха, — безжалостно отвечает Роз.

Она снова приподнимает мой подбородок, улыбаясь одной из своих хищных улыбок. И затем поворачивается. На одной пятке — как балерина. Как моя удача — наконец-то.

Она определяет направление и устремляется туда.

Ее сумочка — первая вещь, которая падает на пол. Затем лепестками опадает одежда — как осенние листья, как змеиная кожа. И тогда появляются руки на ее спине — навсегда стиснутые вместе, сине-зеленые на фоне ее белой, очень белой кожи.

Вот где начинается интимная сцена. И если бы это было кино, которое я видел еще мальчишкой, с этого момента камера потеряла бы интерес к людям, за которыми следила до сих пор. Люди поворачиваются друг к другу для первого взрослого поцелуя, и изображение становится расплывчатым. Вот тогда на экране появляется поезд, или водопад, или фейерверк, оставляя остальное на наше усмотрение… и оставляет нас в темноте, наедине с нашим воспаленным воображением.

Меня всегда бесило, когда камера так делала.

Но теперь я понимаю. Извините, но столкнувшись с необходимостью представить детальный отчет о том, что случилось между нами — Роз и мной — боюсь, что я должен умыть руки. Некоторые вещи выглядят неправильно, когда вы пишете о них от первого лица. Это звучит как кошмар, или хвастовство, или то и другое вместе. Плюс, если вы до сих пор не знаете, что происходит с людьми, когда они занимаются любовью, это не способ об этом узнать. А если уже знаете, то уже знаете, и я смогу сообщить вам не так уж много нового. Итак…

— Мартин Джозеф Ковальски, — произносит Исузу — в ту секунду, когда я вхожу в дверь.

Вид у меня весьма потасканный. Прошел день и часть ночи, прежде чем я наконец-то перешагнул через этот порог. Очевидно, за это время я превратился в маленького мальчика, а Исузу освоила роль родительницы.

— Забыл, как телефон устроен?

Она стоит, скрестив руки на груди — вернее, почти-груди.

— Или бумажку с адресом потерял? — осведомляется она, постукивая ножкой.

Издевается, издевается… о да, издевается.

Сука. Я воспитал настоящую суку. И меня это даже не злит.

— Да, привет, Марти, — говорю я, ослабляя свой и без того свободно болтающийся галстук. — Спасибо, что трудился всю ночь, чтобы принести… так, что я принес на этот раз? Ага! Еду в дом… — внезапно я вспоминаю о возможности существования следов помады и снова затягиваю галстук. — Да, и деньги, чтобы заплатить за квартиру. Здорово! Ты, типа, крут немеряно, парень…

Исузу таращится на меня. Я таращусь на нее.

— От тебя пахнет духами, — сообщает она. — Дешевыми.

— Иди к себе в комнату, — бросаю я.

— Что?!

— Ты слышала. Игра в вопросы и ответы закончилась.

Пора спать.

— Но…

— Марш, — говорю я.

— Ты имеешь в виду «сматывайся»?

— Иззи, — теперь я тоже скрещиваю руки на груди, — это не обсуждается. Марш.

И, к моему величайшему изумлению, она сматывается. Она разворачивается на каблуках, топает прочь и громко хлопает за собой дверью спальни.