Пока Тедди плакала, она вдруг поняла, что она перестала быть той Тедди Люнель, которая носилась по Нью-Йорку и зарабатывала по три тысячи долларов в неделю. Она превратилась в совершенно другую женщину, просто в женщину, которая любила мужчину и ждала от него ребенка, женщину, которая стала частью его жизни.

Она подумала о том, как легко было бы сделать аборт. Достаточно позвонить знакомым моделям, и ей сразу же подсказали бы адрес клиники в Швеции. Два часа самолетом от Марселя до Стокгольма, выходные в безупречно чистой больнице, и можно возвращаться домой во вторник или в среду. Но, думая об этом, Тедди уже знала, что не станет этого делать. Жюльен понял бы ее. Он настолько счастлив с ней, что ему не нужен младенец для полноты этого счастья.

Нет, Тедди уже чувствовала себя изменившейся, настоящей женщиной, не девчонкой. Лишь однажды она испытала это ощущение неизбежности. Такое же чувство родилось в ней в их первую ночь в гостинице «Европа». Это было неотвратимо, так же неотвратимо, как ее любовь к Мистралю. Значит, так и должно быть.

Один месяц сменял другой, кончилась зима, наступила весна 1953 года, приближался срок родов. Ребенок должен был появиться на свет в июне, как сказал Тедди ее врач, и она жила в состоянии очарования и гармонии с того самого момента, как узнала о своей беременности. Она знала, что Мистраль пытается добиться развода, но она совершенно не волновалась, выслушивая подробный отчет о переговорах с Кейт, которые, как она догадывалась, проходили достаточно сложно. Теперь ее не касались никакие неприятности. Чтобы Маги не суетилась вокруг нее, Тедди просто не сообщила матери о том, что ждет ребенка, хотя каждый месяц писала ей подробные письма. У нее еще будет для этого время. Когда она сможет сообщить о дне свадьбы, тогда напишет и о малыше.

Мистраль настоял на том, чтобы они наняли слуг, и Тедди выбрала молодую супружескую пару за то, что их любовь буквально бросалась в глаза. Тедди не противоречила Мистралю. Она даже позволила ему каждый месяц сопровождать ее к врачу, хотя никогда в жизни не чувствовала себя такой здоровой. Она любовалась своим отражением в зеркале, чего никогда не делала в гримерных при мастерских лучших фотографов мира. Она жаловалась только на то, что засыпала над вечерней рюмочкой, и Мистралю приходилось относить ее в постель.

По утрам они отправлялись на долгие прогулки, а во второй половине дня Тедди по-прежнему позировала. Никогда ничто так не захватывало Мистраля, как ее наливающееся тело. Его живопись всегда оставалась простой и понятной, в ней не существовало загадок и тайн, хотя он упивался рапсодией формы и цвета. Но теперь, когда он писал беременную Тедди, Мистраль принялся искать что-то новое, проникая дальше поверхности. Материнство как предмет живописи никогда не интересовало его раньше. Когда Кейт ждала ребенка, его отталкивал ее живот, растущий как будто отдельно от ее хрупкого тела, — оранжерея для одного-единственного плода. Лицо Кейт в то время побледнело, утратило свои краски и энергию. И хотя она никогда ни на что не жаловалась, Мистраль не испытывал к будущему младенцу никаких чувств, кроме досады.

Но Тедди расцвела. Ее груди, некогда маленькие, налились и казались огромными, бесстыдно вызывающими. Синие вены явственно проступили сквозь белую тонкую кожу, соски еще больше порозовели. Ее тело было чудом красоты, и в нем Мистраль чувствовал такую силу природы, какой не бывало ни в одном пейзаже. Ни гроза, ни небо, ни ночь, полная звезд, ни спелые фрукты, ни гроздья винограда никогда так не волновали его. Художник мог каждый день рисовать ее все время меняющийся живот. Законченных полотен в его студии становилось все больше и больше. Впервые после того, как он писал Маги, Мистраль работал так плодотворно.

В середине июня у Тедди начались схватки. Мистраль отвез ее в ближайшую больницу, и по старинной традиции Прованса ему разрешили присутствовать при родах. Тедди цеплялась за его руку, но ребенок родился через шесть часов, и ей не пришлось слишком страдать. Врачу пришлось несколько раз шлепнуть появившегося на свет младенца, чтобы он заплакал. Сестра быстро завернула новорожденного в розовую пеленку и передала Мистралю.

— Это девочка, месье, — с гордостью сообщила она, словно сама родила ее. Мистраль зачарованно смотрел на крохотный сверток. Красное личико, крохотный ротик, из которого вырывались сердитые крики, огненные волосы, и все это завернуто в розовую ткань. Он пристально изучал свою дочь, что-то ворча себе под нос.

— Господи, дорогая, ты родила маленькую дикую зверушку. А какие краски! Им позавидовали бы фовисты[1]! Давай назовем ее Фов… Тебе нравится это имя?

Тедди кивнула в знак согласия, но сестра запротестовала.

— Месье Мистраль, это не христианское имя. Разве вы не хотите назвать девочку, как принято?

— Черта с два! Никаких христианских имен! Фов — дочь художника!

— Мама, — захныкала Надин, — Арлетта сказала, что у меня теперь есть сестренка. А я сказала, что она врет. Не буду больше играть с ней. Она противная, я ее ненавижу.

— Почему Арлетта так сказала? Вспомни, Надин, постарайся.

— Она сказала, что ее мама услышала об этом от своей сестры, которая работает в больнице в Авиньоне.

— Когда Арлетта тебе об этом сказала?

— Сегодня в Фелисе, когда я ездила с месье Полиссоном на почту забрать посылку. Арлетта всем рассказала.

— Она солгала, Надин. У тебя нет никакой сестры и никогда не будет. Но у твоего отца родился незаконный ребенок. Таких называют ублюдками, и ты скажешь об этом Арлетте, когда ей захочется снова распустить свой длинный язык.

Глаза у Надин стали совсем круглыми, она обеими руками пригладила свои кудряшки. Девочка отлично знала это слово, да и какой семилетний ребенок в Фелисе его не Слышал? Дети прислушивались к разговорам взрослых с того самого момента, как родители сажали их к себе на колени во время еды.

— Я не понимаю, мама.

— Вспомни, когда отец уехал от нас. Сейчас он живет не с нами, а с плохой женщиной, а теперь эта женщина родила ребенка. Этот ребенок и есть ублюдок.

— А когда папа вернется?

— Тебе отлично известно, что у меня нет ответа на этот вопрос, но если ты будешь терпеливой, то твой отец рано или поздно появится.

— Он привезет с собой эту плохую женщину?

— Ты говоришь глупости, Надин.

— А ублюдка он привезет? — ревниво поинтересовалась девочка, используя слово только потому, что его уже произнесла мать.

Окружающие так баловали ее после отъезда отца, что Надин о нем почти не вспоминала. Мистраль всегда видел ее насквозь, и она его боялась. А теперь никто больше не критиковал ее плохие манеры за столом. Но у многих ее одноклассников были младшие братья или сестры, и с их слов Надин знала, что после рождения малыша старшим детям приходилось потесниться и уступить свое место в сердцах родителей младенцу.