– Еще чего знать желаешь?

– Благодарствую, Никола, довольно! Сыт. А тебе Богу хвалы вознести надобно, что самого из греха вытащил, да сюда… Знать, накопил их, окаянных, суму полную, что только других спасая, искупить и можно.

– Думаешь?

– А как иначе? – искренне удивился бывший лихой. – Ты погляди – душ сколько уберег?! А диковины твои?! Да и сам, – дружинник с уважением поглядел на товарища, – окреп. Вон, как сюда угораздил, так и беспокойный был: чуть что – в ор. Посмотреть, так весь, как детинец твой, копьями ощетинившийся. Сутулился, плечи вперед, что медведь. И не подойти. А сейчас – глядеть любо-дорого! Выпрямился, орать не орешь почти. Сам спокойный, да при бабе, да при детях, да при хозяйстве. Все чин чином. Знать, Богом грехи-то твои помаленьку, да прощаются.

– Может, и прав ты, – не видя, что сказать против таких аргументов, крепко задумался Николай Сергеевич.

– Здравы будьте, – разговорившись, и не заметили они подошедшего Некомата.

– И тебе – Бог в помощь.

– Слыхивал я, завтра в Москву собираетесь.

– Княжич окреп уже, можно и дальше двигаться.

– С вами я, – поколебавшись, негромко, но твердо молвил тот. – К Дмитрию Ивановичу на глаза, что ль. Прощение его надобно.

– А в поруб не боишься? – Булыцкий удивленно поднял бровь. – Или за Ванькой Вельяминовым пойти? Князь Московский обид долго не помнит, но и горяч иной раз бывает.

– Боюсь, – чуть подумав, кивнул тот. – Но еще больше – без прощения остаться. Без его да без Михаила Александровича, – тихо, так, что и едва услышали его товарищи, закончил он.

– Сергий наказал?

– Душа просит. Можно, что ль, души зов не слушать-то?

– Неужто и впрямь веришь, что откоптил свое?

– Сон был, пока дух из тела. Когда шторм от рабства генуэзского избавил. Помнишь, что ль, рассказывал-то? – Друзья утвердительно кивнули, но Некомату в общем-то все равно было. Погрузившись в воспоминания, он, казалось, уже и не здесь был. – Бог тогда наказал: до зимы времени тебе. Грехи замолить успеешь – твое счастье. Страшно стало, не поверишь. Думал поперву, в монастырь, а тут вас встретил. Не ясно, что ль? Поперву вашего прощения испросить, а потом уже и монашествовать. С вами как условились, снова в схимники податься вздумал. А тут – сон. «Что ль, думаешь, все сделал? А ты припомни, обиды кому большие учинил?» А долго, что ль, размышлять? Вон, князей Тверского да Московского стравил. Так к ним, стало быть, и за прощением. Возьмете?

– А как откажем?

– Так сам пойду!

– А как в пути померзнешь?

– С Божьей помощью, дойду, – сурожанин упрямо мотнул головой. – Хоть на света самого край!

– Добро, – чуть подумав, кивнул Булыцкий. – Возьмем да Дмитрию Ивановичу на глаза покажем. Дальше – не обессудь. Как Бог рассудит, так тому и быть.

– Благодарю, люди добрые, – купец в пояс поклонился благодетелям.

– Бога и благодари, что на путь наставил истинный.

На следующий день колонна выдвинулась дальше. Шли шибко, пытаясь хоть как-то наверстать упущенное время. Впрочем то скорее, для самоуспокоения, что ли. Ну на самом деле: полверсты больше, полверсты меньше за день?

В дороге уже встретили гонца, весточку принесшего, что Великий князь Литовский Витовт в дар князю Московскому удел Вяземский отдал. В благодарность за помощь и в знак уважения. А раз так, то, захватив с собою бояр подмосковных, тех, кого сам возвысил, да тех, кого собирать долго не надо, зайдет Дмитрий Иванович в земли новые. Там, бояр своих поставив, будет готовить его сыну меньшому, в надел чтобы передать[102]. Василию Дмитриевичу туда же явиться должно с людьми самыми верными. Потешники пусть в Москве остаются да к смотру княжьему готовятся в честь прибытия гостьи важной.

В дороге Дмитрий Иванович на ямах обещал лошадок оставлять. Так, чтобы быстрее ветра летел Василий Дмитриевич да к сроку был.

Честно сказать, екнуло сердце у пенсионера, как весточку прочел. И в самом деле: на кой бельмес дарить надел, наперед зная, что все одно – княжеству единому быть, хоть и через года. Впрочем, Дмитрий Донской ведь так же поступал, когда Смоленское княжество литовцам сватал, хотя бы и в обмен на Тверское. Знать, ответный реверанс. Только той мыслью себя и успокоил Николай Сергеевич. Впрочем, все равно на душе кошки скребли.

– Не поспеть, – прочитав весть, Милован лишь помотал головой. – Пешими – ни в жизнь.

– Верхом – не пойду! – Булыцкий отчаянно замотал головой, вспомнив, с какими муками дался ему верховой переезд из Москвы в Переславль-Залесский. И хоть с тех пор и времени прошло, и пенсионер каждый Божий день время находил, чтобы поупражняться в навыках верховой езды, а все одно: чувствовал, что не осилит.

– Саней, что ли, нет? – резонно заметил бородач. – Из обоза и возьмем. Вон, у Ивана Родионовича и спросим. Ему, – усмехнулся бородач, – сейчас перед Дмитрием Ивановичем ох как постараться надобно, грешки чтобы замолить. До Москвы долетим ветра шибче. Иначе – беда!

На том и решили. Перекидав амуницию и освободив трое саней, Василий Дмитриевич в сопровождении Милована, Булыцкого, Тита, Некомата, накрепко прилипшего к ним отца Фрола и, несмотря на вялые протесты священнослужителя, взяв в сопровождение Ивана Квашнина с десятком крепких холопов, оставив потешников, резво двинул в Москву. Путь оставшийся пролетели на одном дыхании. Лошаденки хоть с виду и неказисты были, да выносливыми оказались. Вон, аж Никодим, толк в них знающий, довольно присвистнул.

– Э-ге-гей, родимая! – подбодрил тот тянущих сани животных. – Хороши, бестии! Купца – мечта.

Остаток расстояния пролетели, меняя лошадок на ямах, за неполных три дня, каждый из которых Николая Сергеевича терзала все та же самая дурацкая песенка: «Самара-городок». Да так, что ты хоть тресни!

Уже на подъезде к столице еще одна беда приключилась: занемог Милован, да так, что вопрос о продолжении им путешествия даже и не обсуждался. Остановившись буквально на сутки, в себя прийти чтобы, в баньке попариться да с женками свидеться, разлетелись все кто куда. Некомата к себе Булыцкий забрал, здраво рассудив, что безопасней так будет и для купца бывшего, и для окружающих.

– Садись, Никола! – повернувшись на голос, пенсионер увидал Ивашку со Стенькой Вольговичей. С довольными улыбками махали они товарищу, приглашая сесть в кузовок.

– Чего не в валенках? – бросив взгляд на обувку братьев, поинтересовался учитель.

– Добра обувка – валенки-то, – расплылся в довольной ухмылке Стенька.