— Как ты себя чувствуешь? — спросил он.

— Хорошо, — ответила она, не отрывая взгляда от свертка в его руках. Был ли он в самом деле рад ребенку? Она не могла этого понять.

— Мне положить его снова в колыбель? — спросил он.

— Нет, — прошептала она. — Я хочу его подержать.

Анжелика попыталась сесть в кровати, но сморщилась от боли.

Ролан передал ребенка Анжелике и подложил подушку ей под спину.

— Так удобно?

— Да, — солгала она.

Ролан сел в кресло около кровати.

— А он красив, ты сама видишь, — заметил он, глядя на ребенка в ее руках.

Анжелика улыбнулась.

— Я хотела бы назвать его Жюстеном, как звали твоего брата.

— Жюстен, — повторил Ролан. — Да, мне это имя очень нравится.

Он заметил, как изменилось от боли лицо Анжелики, когда она неловко двинулась. Он встал и бережно принял ребенка из ее рук.

— А теперь тебе надо снова лечь, дорогая.

Анжелика кивнула. Ролан положил ребенка в колыбель, потом поправил одеяло Анжелики. Он нежно поцеловал ее в лоб и прошептал:

— Спасибо тебе за нашего сына.

Его слова вызвали у нее новый прилив чувств, защипало в глазах и запершило в горле. Когда он повернулся, чтобы уйти, она неуверенно окликнула его:

— Ролан.

Он обернулся к ней, и она снова увидела боль в его глазах.

— Мы поговорим, когда тебе станет лучше, — сказал он.

* * *

Прошло шесть недель. Анжелика поправилась. Жюстен жадно сосал ее грудь. Его окрестили в местной церкви. Бланш как крестная мать при совершении обряда стояла рядом с Анжеликой и Роланом.

Ролан каждый день навещал Анжелику и ребенка. Он теперь спал отдельно. Сначала Анжелика не придавала этому значения. Но когда она окрепла, а Жюстен стал спать по пять-шесть часов не просыпаясь, она затосковала по мужу.

Ролан продолжал мучиться. Но не решался попросить у жены прощения. Он думал, что примирение уже невозможно. Он переживал, вспоминая их ссору — как раз перед тем, как Анжелика упала и у нее начались роды. Анжелика сказала, что если он не извинится перед дядей Жаком и Бьенви-лем, то она поедет в Новый Орлеан и будет петь для них. Все больше и больше он понимал: в тот момент она сказала то, что думала. Она старалась быть для него хорошей женой, но ее непокорность выводила его из себя.

В конце концов никто не спросил ее, хочет ли она выйти за него замуж — все было сделано против ее воли. Когда они жили в Новом Орлеане в те длинные зимние недели, он опасался, что блеск креольского общества и опера соблазнят ее. И почему она не может осуществить свои мечты? А он хоть когда-нибудь спросил ее, чего она хочет? Она упрекала его в том, что он направляет каждый ее шаг и отказывается доверять ей…

Нет, он больше не имеет права удерживать ее. Да она по-настоящему никогда и не принадлежала ему. Все его попытки удержать ее около себя только еще больше подавляли Анжелику и отдаляли ее от него.

Теперь-то он понял: единственный способ удержать ее — предоставить ей полную свободу. Но мысль о том, что он останется без нее и сына, терзала его. Он знал, как горда Анжелика. Она вот-вот объявит ему, что едет в Новый Орлеан и будет работать у Бьенвиля. Лучше если он пойдет к ней и сам отпустит ее. Он надеялся, что если не будет стоять у нее на дороге, то она останется с ним по доброй воле. Но если решит уйти, пусть будет так. Он не может обвинять ее, потому что заслужил все это.

И вот в начале сентября Ролан с тяжелым сердцем зашел в спальню жены. Анжелика сидела у окна и качала уже задремавшего ребенка. Она еще никогда не выглядела такой красивой. Солнце струилось по ее черным волосам, по ее сияющему лицу.

Анжелика обернулась к нему и улыбнулась. Он прошел и сел на кровать против нее.

— Какой? — спросил Ролан, кивнув на Жюстена. Ребенок рос не по дням, а по часам.

— Аппетиту твоего сына можно только позавидовать, — сказала ему Анжелика.

Ролан еле сдержал рвавшийся из груди стон. Появившийся на свет сын сразу получил возможность прикасаться к груди Анжелики. А он, Ролан, вот уже два месяца не имеет такой возможности. Он никогда так остро не чувствовал это, как сейчас, и чуть не забыл о своих благородных намерениях. Он понял, что ревнует к сыну…

Ролан откашлялся и начал:

— Я полагаю, теперь ты хочешь поехать в Новый Орлеан, чтобы петь там у Бьенвиля.

Анжелика быстро подняла голову. Казалась, она была удивлена.

— Что ты сказал?

— Я сказал… ты хочешь поехать в Новый Орлеан… ты сама так говорила.

Она с вызовом вздернула подбородок.

— Да, я это говорила.

— Ну что же… — Он помедлил и потом, глядя в пол, прошептал: — Думаю, тебе надо ехать.

— Что?

— Ты сказала, что поедешь, если я не извинюсь перед дядей Жаком и Андре Бьенвилем. А ведь я так и не извинился.

— Это верно.

Наступило молчание. А потом она спросила:

— А как быть с Жюстеном?

Ролан рискнул взглянуть на нее. По ее блестящим глазам было трудно узнать ее истинные чувства.

— Ты же кормишь его. Поэтому, я думаю, ты возьмешь его с собой.

— Правильно, — коротко ответила она.

— Конечно, я хотел бы видеть его, — с трудом произнес он. — Нам надо как-то это устроить.

— Разумеется, — сухо ответила она. Он вздохнул.

— Я пошлю письмо Эмили и предупрежу ее, что ты приедешь. И еще я дам поручение Морису, чтобы… чтобы ты не нуждалась в средствах.

Ролан пошел к двери, Анжелика окликнула его. Он обернулся и посмотрел на нее страдальческим взглядом.

— А что будет потом? — спросила она.

Он только печально покачал головой и удалился.

* * *

Анжелика беззвучно плакала, держа на руках своего бесценного ребенка. Было ясно, что у Ролана нет намерения простить ее. Ок не захотел обсудить то, что произошло между ними перед ее родами. Раньше он хотя бы ругал ее. Но теперь не сделал и этого. Не осталось ничего: ни любви, ни даже упреков. Ролан напомнил ей, что не извинился перед дядей Жаком и Андре Бьенвилем, а значит, он не считает себя виноватым. Он не захотел пойти на сближение с ней. Если она останется, они будут по-прежнему противостоять друг другу, пока не появится взаимная ненависть. А во имя их ребенка это не должно случиться.

Да, она все-таки поедет в Новый Орлеан. Ведь он ее отсылает. Сам напишет Эмили. Даже теперь он не предоставил ей права выбора. Если бы он попросил ее остаться, она бы забыла прошлое и бросилась в его объятия. А он этого не сделал. Все кончено.