Крис несколько огорошен. Но ему кажется, главное он усвоил. И он кивает.

Понди продолжает:

– Это последний раз, когда я делаю ради тебя нечто подобное. Отныне будешь жить сам по себе. Ты, и только ты один будешь брать на себя ответственность за собственные ляпы. А я умываю руки.

Крис снова кивает.

Голос и интонации Понди чуть заметно смягчаются.

– Крис, с тех пор, как папа умер, я старался воспитывать тебя так, как он бы хотел, но это оказалось нелегко. Для всех для нас. Мы – братья Дни, но это не значит, что мы лишены всего человеческого. Мы делаем все, что в наших силах, но иногда того, что в наших силах, тоже оказывается недостаточно. – Он кладет Крису на коленку свою другую – не бившую его – руку. – Поэтому прошу тебя. В последний раз. Бросай пьянство. Возьми себя в руки. Мы хотим, чтобы ты тоже помогал нам управлять магазином. Ты нужен нам. Мы должны оставаться Семеркой.

Слезы застают Криса врасплох, они брызжут из его глаз жгучим, горячим фонтаном. Крис спрашивает себя, отчего он плачет, и вдруг осознает, что плачет потому, что Понди любит его – а он недостоин этой любви. Он таракан, он амеба, он козявка, он кусок дерьма, приставший к подошве человечества, – а брат все равно любит его.

– Прости, Понди, – выговаривает он. – Прости меня, прости. Прости. Это я во всем виноват. Во всем, во всем я виноват. Если бы не я, папа был бы до сих пор жив, мама была бы до сих пор жива…

Понди улавливает, как Торни сквозь зубы стонет: Ну вот, опять.

– Крис, – говорит Понди, – ты сам прекрасно знаешь, что не должен винить в этом себя.

– Но если бы я не родился…

– Это был несчастный случай. Такое бывает.

– «О почему он выбрал меня? А не ее? Почему меня – вместо нее? Последние фразы соскакивают с языка Криса, как болезненный кашель. Его щеки залиты слезами, а пальцы судорожно теребят штанину. Все его тело сотрясают рыдания, как будто отчаяние – некое материальное существо, некий паразит, корчами пробивающий себе путь наружу.

– Отец верил, что поступает правильно, – отвечает Понди. Эти холодные слова утешения ему уже приходилось произносить много раз. – Он никогда себе этого не простил.

– И мне тоже, – скулит Крис. Из ноздри желтой грушей показывается сопля. Он звучно втягивает ее обратно. А слезы продолжают литься градом. – Он меня так и не простил. Как он всегда на меня смотрел! Как вы иногда на меня смотрите! Как все на меня смотрят!

– Ну, Крис…

Крис снова сползает на бок, подтягивает колени к груди и прячет лицо в ладонях.

– Все знают, что я наделал, и ненавидят меня за это, – долетают сквозь его пальцы всхлипы. – Зачем он оставил меня в живых, Понди? Разве он не понимал, что творит? Разве он не понимал, на что меня обрекает?

Понди не в силах ответить на эти вопросы. По правде говоря, он никогда до конца не мог смириться с тем решением, которое принял их отец при рождении Криса.

Ему вспоминается, как однажды в гостиной особняка он пил чай с матерью, когда та была беременна Крисом на седьмом месяце. Она полулежала, откинувшись на гору подушек у дубового подоконника огромного эркерного окна гостиной, и верхняя часть ее тела вырисовывалась на фоне ромбического пейзажа осенних лужаек парка. Он помнит, что выглядела она как всегда царственно (ведь Хироко День происходила из знатной японской семьи и, так уж она была воспитана, всегда хорошо держалась, независимо от обстоятельств), но в то же время она казалась усталой, измученной, отягощенной будущим материнством, и старой – слишком старой. Ей было под тридцать, когда родился Понди, а в ту пору Понди оставалось всего несколько недель до двадцатиоднолетия.

Рядом больше никого не было, и, когда Понди спросил ее о самочувствии, мать сначала задумчиво погладила свой раздувшийся живот, а потом ответила: «У отца сердце не выдержит, если я не рожу этого ребенка». Ответ был не на тот вопрос, что задал ей сын, а на тот, что она сама задавала себе.

– Тогда почему бы не усыновить ребенка?

– Это противоречит отцовскому плану, Понди, – отвечала мать. – Противоречит тому уговору, который он заключил сам с собой, когда основывал магазин. Чтобы необходимая ему сыновняя космология свершилась, все семеро сыновей должны быть частью его и моей плоти и крови. – Она заговорщически понизила голос. – Знаешь, мне, наверное, не стоит тебе этого говорить, но я втайне мечтала о дочке. Амниоцентез, разумеется, показывает, что это снова будет мальчик. Можно подумать, я умею рожать великому Септимусу Дню кого-нибудь еще, кроме мальчиков, которые ему так нужны. А вот дочка… – И на ее губах появилась нежная улыбка. – Да, это был бы мой маленький акт неповиновения.

– Мама, но это же опасно? Ну, раз врачи советовали тебе… – Понди испытывал неловкость, говоря с матерью на эту тему. – Ну, сама знаешь.

– Прервать беременность, – закончила за него мать. – Конечно. И твой отец, пусть с ворчанием, но признал эти советы разумными и дал мне свободу действовать на свое усмотрение. Но как он на меня при этом посмотрел, какая боль читалась в его глазу… – Она грустно улыбнулась своему первенцу и поудобнее устроилась на подушках. – Я-то знаю, как он хочет этого ребенка. А что я еще могу, как не дать ему то, чего он хочет? Разве кто-то отказывал хоть в чем-нибудь Септимусу Дню?

– Но ты подумай о риске, – возразил Понди. – Для женщины твоего возраста…

– Никто не заставляет меня донашивать этого ребенка, Понди, – ответила мать без суровости в голосе. – Никто, кроме меня самой.

А еще Понди помнит, причем даже более отчетливо, ту ночь, когда родился Крис, – разумеется, это была ночь под воскресенье. Когда швейцар колледжа передал ему новость о том, что у его матери начались схватки, Понди сразу помчался в берлогу к «Горни, и они вдвоем проделали на спортивной машине Торни сто километров до дома, летя на красный свет и всю дорогу превышая возможные пределы скорости. Один раз полицейская машина задержала их за то, что они мчались по автостраде со скоростью 180 километров в час, но все обошлось: они помахали своими «осмиями» и обещали полицейскому, что откроют ему счет в «Днях», после чего снова пустились в путь. 0 данном обещании они забыли, как только синие мигалки полицейской машины скрылись из виду.

Когда они приехали домой, в особняке царила суматоха, всюду суетились взволнованные врачи и акушерки. Вскоре выяснилось, что роды протекают с осложнениями. Плод принял неправильное положение. Мать истекала кровью. И врачи были бессильны, так же как и деньги. Выжить мог только кто-то один: или мать, или ребенок. Спасти обоих было невозможно. Мать – напичканная лекарствами, но сохранявшая ясность сознания, – заявила, что готова пожертвовать собой ради ребенка. Будет ли ее жертва принята, зависело от отца.

Отца они застали в кабинете, где он вышагивал взад-вперед. Глазная повязка лежала на письменном столе. Понди с Торни не в первый раз увидели отца без повязки, но все-таки им было очень трудно оторвать взгляд от запечатанных век его левого глаза – этой складчатой впадины, походившей на рот человека, который наложил на себя обет вечного молчания.