Иногда лес становился реже, и нам открывался горизонт и ночное небо. Порой мы бежали среди высоких деревьев, мимо серебристых, похожих на колонны стволов. Тропа стала ровной и широкой. Я подумала, что наверняка мы скоро будем в деревне.

Потом я налетела на Яна: он стоял среди дороги как вкопанный, его локоть воткнулся мне в левую грудь, оставив горячее, размером с монетку, пятнышко боли. Я остановилась, бурно дыша.

— Молчите, — шепнул он. — Слушайте. Первое время я не слышала ничего, кроме шумов в собственном теле. Свист воздуха в легких, стук крови в висках, звон в ушах. Я постаралась успокоить дыхание, дышать неглубоко и ровно, прислушаться и пропустить сквозь себя звуки ночи.

Голоса.

Мужские голоса, они спорили, не препирались, скорее серьезно обсуждали что-то.

— Амилькар? — глупо спросила я. — Кто здесь?

— Назад, — скомандовал Ян. — Бегом.

Перед нами тропа сворачивала. Я увидела, как в кустах на ее изгибе шарит фонарик. Услышала, как топочет множество ног, бряцает и шуршит на бегущих амуниция и оружие.

Мы развернулись и снова помчались. Мы едва успели сделать десять шагов, как сзади заорали и луч фонарика накрыл наши мелькающие бедра и сверкающие пятки. Я услышала удивленные, недоуменные выкрики, какие-то приказы. Тропа свернула. В нас начали стрелять. Где-то слева от нас ломились сквозь лес, разрывая листья, ломая ветки.

— Быстрее, — взвизгнул Ян, нагоняя меня.

Справа от меня росли деревья. Ровные, правильно расположенные ряды стройных прямых стволов. Я инстинктивно свернула, Ян — за мной следом. Мы попали в череду взрывов. У нас под ногами был толстый слой листьев, сухих, как пергамент, огромных, как тарелки, хрустящих, как сухие хлебцы. Мне послышалось, что Ян застонал от отчаянья, но я продолжала нестись вдоль длинного ряда стволов. Я увидела, что луч фонарика пляшет слева от меня, потом он остановился на мне. Прежде Ян соскочил с тропинки в параллельный ряд, теперь он поравнялся со мной и начал обгонять. Мне послышалось, что звук выстрелов ворвался в умноженный эхом треск и хруст наших шагов. Потом за спиной я услышала крики и гиканье моих преследователей, я неслась со всех ног, моя тень прыгала и кривлялась на ломких листьях.

Я взглянула на Яна и увидела, что он на бегу схватился за ствол и, крутнувшись, помчался наискосок, под углом к линиям посадок. Я подумала «разумно» и сделала то же самое. Стрельба теперь стала громкой и отчетливой, пули ударяли в дерево с противным звуком, гулко, как маленькие топорики.

Смена направления означала, что луч фонарика уже не мог нас поймать. Я видела, как он бестолково заметался по сторонам. Нас защищало от него слишком много деревьев. Я на секунду остановилась, ухватившись за ствол. Топот, треск утрамбовываемых листьев, безумные выкрики, безумная стрельба сзади. Я понеслась дальше. Впереди я различала Яна, он с заметным трудом бежал футах в тридцати от меня. Почему-то колотье в боку прошло, сил у меня прибавилось. Я стала его нагонять.

Потом нога у меня подвернулась, я свалилась. Падая и катясь по листьям, я выкрикивала его имя, орала: «ЯН, СТОЙТЕ». Лежа на земле, я искала его глазами, стопа меня не слушалась, болталась сама по себе, голеностопный сустав словно налился водой. «ЯН, ПОМОГИТЕ, ЯН!» По-моему, он остановился. По-моему, двинулся ко мне. Но тут луч фонарика накрыл его. Мгновение я видела только его незрячие, ослепшие от света глаза. Когда я закричала, снова началась стрельба. В воздух взлетели обломки дерева размером с полкирпича, Ян нырнул из луча в темноту и исчез. Я услышала, как хруст его шагов потерялся в нарастающем шуме погони.

Я стала зарываться в листья, похожие на огромные чипсы, подныривая под них, разгребая их слой за слоем, силясь нащупать прохладную почву внизу. Я знала, что если не буду двигаться, они меня не найдут. Чтобы найти, им придется на меня встать.

Я ткнулась носом в землю, вобрала ноздрями ее сырой, затхлый запах. Я схватилась за нее, словно цепляясь за поверхность скалы, чтобы не упасть. Я не поднимала головы, не делала никаких движений.

Через несколько секунд я услышала, что они почти надо мной, бегут, топая, окликая друг друга, в погоне за Яном. Я слышала, как их крики, гиканье и стрельба стихли вдалеке. Все успокоилось, и вскоре мои уши заполнились звуками самого лиственного слоя, множеством тихих шорохову стрекотов, потрескиваний. По лицу у меня ползали муравьи и личинки, и кто-то крошечный, четвероногий, пробежал рядом. Я начала считать про себя, когда дошла до двух тысяч, услышала, что они возвращаются. Но они обошли меня стороной. Они по-прежнему орали и перекликались друг с другом, голоса у них были рассерженные. Что это значило: поймали они Яна или упустили? А если поймали, хотелось бы знать, что они с ним сделали?

Через несколько долгих минут после того, как они ушли и шум наверху затих, я села. Только сейчас я почувствовала пульсацию и боль в лодыжке. Не вставая, отталкиваясь здоровой ногой, я стала передвигаться назад, пока не наткнулась на ствол. Я откинулась на него, потерлась головой о грубую кору. Я устроилась на ночлег в лесу, в непроходимом мраке, и стала ждать рассвета.

Лежа одна, в темноте, в своем пляжном домике, Хоуп часто вспоминает эту ночь. Когда воспоминания грозят превратиться в галлюцинации, она встает с постели и идет в свою крошечную кухню выпить. Она включает повсюду свет и настраивает приемник на международную службу Би-Би-Си или на какую-нибудь местную музыкальную станцию.

Ее чувство личного, субъективного времени говорило ей, что та ночь в лесу ползла невообразимо медленно. Нежелание Земли вращаться быстрее, подставить солнечным лучам этот уголок Африки, начать сначала отсчет календарного времени Хоуп воспринимала почти как личное оскорбление.

И в густой черноте этой нескончаемой ночи она особенно внимательно прислушивалась ко всем ритмичным, напоминающим ход часов, процессам в своем теле. К биению сердца, к наполнению и опустошению легких. Но теперь она знает, что наше чувство личного времени определяется не сердечными ритмами и не частотой дыхания, но импульсами, проходящими по нейронам.

Нейрон передает от мозга примерно пятьдесят импульсов в секунду, импульсы движутся по разветвлениям нервной системы со скоростью примерно пятьдесят метров в секунду. Нейронный хронометр не знает отдыха: на протяжении всей нашей жизни прохождение импульсов не становится ни быстрее, ни медленнее. Его размеренность и постоянство удовлетворяют всем требованиям, входящим в определение часов.

Но если наше чувство личного времени действительно определяется ходом нейронных часов, их пятьюдесятью пульсациями в секунду, то у этой теории есть одно любопытное следствие: другие приматы, у которых нервные импульсы передаются с той же скоростью, должны обладать таким же чувством личного времени, что и мы.

Хоуп сидит в своем ярко освещенном, наполненном звуками доме и смотрит в темноту, откуда доносится шум волн. Да, это странно, но мыслимо: то, что у Кловиса чувство проходящей жизни — конечной последовательности моментов, которые называются «сейчас», — было таким же, как у нее.