— Мать, ты чего, ебанулась с горя? — Махлаткин открыл усталые глаза и удивленно смотрел на Жанну. — Чего шумишь-то? Зачем здесь базар-вокзал разводить? Тебе что, не сказали, что нас клоповцы насмерть махаться заставили? А так-то мы с Желтым, по жизни, друзья всегда были. Правда, Желтый? Так что присохни, Жанночка, хорэ?

Ну! Я, тетя Жанна, пока мог, все оттягивал, а они бы нас все равно убили: дерись, а не то собаками затравим! Клево, да? — Бросов встал и выжидающе посмотрел в спину Махлаткиной, которая приблизилась к своему сыну. — Между прочим, он мне чуть шнифт не выдавил. Вон, видишь, завязан. Да еще, кстати, и неизвестно, останется ли он зрячим!

— Ой, Петруня, нашелся! Господи, сколько же я по тебе за эти годочки слезок-то выплакала! — В палату опрометью вбежала Зоя Бросова, тревожно закрутила головой, словно опасалась, что ее в любой момент могут перехватить, и тотчас кинулась обнимать своего сына. — А как вырос-то! Где ж ты был? Где они тебя держали?

— Колька, ты чего так не по-сыновьи свою мамашу встречаешь? — сурово спросила Антонина Ремнева, которая тоже, как всегда медленно, словно с трудом, а кому-то могло показаться, что и с некоторым величием, заполняла помещение своим крупным телом. — Она тут без тебя чуть с ума не сошла! Мы ей каких только басен в утешение не сочиняли, чтобы только она в твою сохранность поверила. А ты ее с ходу ебенями кроешь! Не надо так, мальчик мой, не надо материнское сердце, как траву, вытаптывать! Пригодится тебе еще слепая материнская любовь, ой как пригодится!

— Мать, вы здесь так не орите, а то нас сейчас всех из больницы выставят! Тут, знаешь, никого пока насильно не держат! Мне вон даже курить запретили: раз увидим, говорят, как смолишь, — автоматом на выписку, и будешь в подворотне долечиваться! — Петя поправил одежду и пошел навстречу Зое, которая все больше сморщивала маленькое личико и зажмуривала постоянно воспаленные глазки. — Ну что ты, ну брось, ну живой я, что мне сделается-то?! Крепкий я, мать, не волнуйся!

Обнявшись со своей ставшей за эти годы еще более крохотной матерью, Бросов, к своему стыду, вдруг не удержался и заплакал, заплакал, словно зеленый пацан, который еще не испытал и сотой части того, что пришлось за это время испытать Петьке по кличке Желтый. Задыхаясь в слезах, Бросов повернул свое отчаянное лицо в сторону Кольки и с облегчением различил, что тот, зажатый лиловыми руками Жанны, тоже ревет и впивается своими тощими, как куриные лапки, и побелевшими, как потолок, пальцами в сверкающий металлический поручень раздвижной больничной кровати.

— Сучки вы конопатые, что ж вы мне душу-то, как ястребы, растерзали?! Ну как же так-то, что мы все в этот кон такими горемычными получились? Что ж нас, так и будут до самого Страшного суда, как врагов народа, во все дыры харить?! — Ремнева стояла посреди палаты и растерянно переводила от одной подруги к другой выпуклые и обесцвеченные, напоминавшие теннисные шары глаза. — Что же мне со всеми вами теперь делать? Или самой пойти на солдатском ремне удавиться, чтобы никакого горя больше не видеть? Наложить на себя руки, как Артур — бомж запойный, и навеки в пекло завалиться, чтобы там за вас, Христа ради, пострадать?

— Обещай мне, маленький, никогда, больше никогда, ну обещай… Господи, прости, да что я тебе говорю, я же сама!.. Прости меня, мать свою, сволочь, прости, сынок… — прорезал общий гомон высокий голос Махлаткиной. — Пойду под трамвай брошусь! Не смогу я смерти своего сынули пережить!

— Петенька, хороший ты мой, ну как же они так с тобой, а? Куда же совесть-то у них запряталась? У самих, что ли, ни детей, ни родителей не водится? — плыл где-то по дну звукового пространства басовитый голос Бросовой. — Что ж я вас, растила, выхаживала, а кому-то вы заместо собак бойцовых пригодились?

— Что тут у вас за коллективный плач? С вашими мальчиками пока все в порядке, а вы их тут отпеваете. Давайте-ка, девушки, поспокойнее! — В голосе инспектора ОППН Морошкиной звучали строгие нотки, и этого оказалось достаточным для того, чтобы все три посетительницы умерили свои причитания, сменив их на суетливое бормотание, едва слышимое оживившимися пациентами. — Тоня, а ты чего здесь?

— Да я, Софья Тарасовна, так, товарок своих в беде поддержать: сами-то они видите как рассопливились. — Ремнева неуклюже попятилась к дверям, уступая дорогу майору милиции. — Горе-то, оно как атомная бомба, — то все чисто и спокойно, а вдруг — раз, и всех до костей опалило!

Правда, Софья Тарасовна, мы думали, их уже и живыми никогда не увидим! — жалобно пробасила Бросова, размазывая по грязному лицу маленькой грязной рукой обильные по токи слез. — У меня сейчас и на Наташку никаких сведений нет, а Никитка-то, а Парамон — их-то уж точно не вернешь!

— У меня-то один родной человечек-то и есть на свете — вы уж войдите в мое положение! — Махлаткина с ужасом смотрела на капельницы и трубки, опутавшие ее сына, и плакала, ее круглый подбородок дрожал. — Он мне и без того, сами знаете, сколько крови попортил, а теперь еще и это несчастье!

— Здравствуйте, ребята! — Морошкина вошла в палату. Следом за ней вошли Борис и Олег. — Мы к вам целой делегацией нагрянули! Жанна, Зоя, Тоня, я вас очень хорошо понимаю, потому что у меня три дня назад собственного сына чуть не зарезали, — он сейчас тоже на больничной койке лежит. Я вам только хочу сказать, чтобы вы своими переживаниями детей не травмировали, вот и все. Понятно? Возьмите себя в руки!

— Тетя Соня, да они все три — стебанутые, вы же сами знаете! Сколько лет можно водку жрать?! — Коля с усталой веселостью смотрел на притихших женщин. — Ладно, мать, это я так, любя говорю! Ты мне чего подогнала-то? Курево есть, а то я тут без марафета с ума сойду!

— Коля, тебе сейчас курить нельзя! Тебе вообще нельзя курить! — Следов подошел к постели Махлаткина и внимательно посмотрел на его бледное избитое лицо. — Тут для вас сок, фрукты, печенье и мед. Это то, что вам сейчас можно. А завтра мы вам чего-нибудь мясного принесем.

Смущенная Жанна, чьи руки, как и у остальных женщин, были пусты, опустила немытую голову и отошла к окну, чтобы пропустить Ревеня. Морошкина подошла к постели Бросова и села на стоявший рядом с ней стул. Зоя и Тоня, недовольно поглядывая на Бориса, попятились к дверям.

— Как вас зовут?! — Светло-голубые глаза полнотелой особы в армейском камуфляже строго смотрели в желто-карие глаза усатого мужчины в потрепанной гражданской одежде. — Говог-ги, г-гязный свин!

— Я не помню. — Мужчина сидел на металлическом кресле, привинченном к полу, его конечности и шея были зафиксированы кожаными ремнями. Он был совершенно голый. Его тело и конечности были опутаны различными ремнями, мерцающими хромированным железом и позвякивающими миниатюрными колокольчиками. — Меня столько били, что я совершенно потерял память.

Источником света в небольшом помещении с низким потолком служила лампа, привинченная к металлическому столу, напоминающему медицинский не только своим исполнением, но и обилием инструментов и приспособлений, заполнивших два существующих уровня.