— "Гранд-отель" в Лозанне, где останавливался Исмет-паша, тоже был таким же космополитичным, — и вытащил из кармана свою ручку. — Я тоже, как генерал Исмет в Лозанне, подпишу обращение совершенно новой ручкой, — сказал он.

Кадифе не могла понять, для чего ее отец подолгу останавливается на лестничных пролетах — чтобы отдохнуть или чтобы опоздать. Перед дверью в номер 307 Тургут-бей сказал:

— Мы сразу же подпишем и выйдем.

Внутри было так много народу, что в первый момент Кадифе решила, что они ошиблись комнатой. Увидев, что у окна сидит Ладживерт и два молодых воинствующих исламиста с недовольными лицами, она отвела отца туда и усадила. Несмотря на лампочку без абажура, горевшую на потолке, и лампу в форме рыбы на треножнике, комната была плохо освещена. В глазу этой рыбы-бакелита, стоявшей на хвосте и державшей во рту лампочку, был спрятан микрофон.

Фазыл тоже был в комнате; как только он увидел Кадифе, он встал, но не сел сразу же вместе с остальными, вставшими из уважения к Тургут-бею, и какое-то время смотрел изумленно, как зачарованный. Несколько человек в комнате решили, что он что-нибудь скажет, но Кадифе его даже не заметила. Все ее внимание было сосредоточено на настороженности, появившейся в первый же момент между Ладживертом и ее отцом.

Ладживерт был убежден в том, что если человек, в качестве курдского националиста подписывающий обращение, которое будет издано во "Франкфуртер рундшау", будет атеистом, это повлияет на европейцев. Но изящный молодой человек с бледным лицом, который поддавался убеждению с большим трудом, расходился во мнении со своими товарищами по сообществу, по поводу фраз, которые нужно было написать в обращении. А сейчас они все трое напряженно сидели и ждали своей очереди выступить. После переворота этих молодых людей стало трудно найти, потому что эти сообщества, собиравшиеся дома у одного из главных членов, где встречались молодые безработные курды, полные гнева, восхищавшиеся курдскими партизанами в горах, то и дело закрывали, а их председателей постоянно арестовывали, избивали и пытали. Другой проблемой было то, что этих молодых людей борцы с гор обвиняли в том, что те развлекались в теплых городских комнатах и договаривались с Турецкой Республикой. Эти обвинения, что сообщество уже не может подготовить необходимое количество желающих стать партизанами, сильно подорвали моральное состояние нескольких членов этого сообщества, все еще не попавших в тюрьму.

В собрании приняли участие и двое тридцатилетних «социалистов» из предшествующего поколения. Они узнали, что в немецкой прессе будет опубликовано обращение от курдских юношей из обществ, которые рассказали об этом, чтобы похвастаться и немного посоветоваться. Вооруженные социалисты в Карсе уже не были сильны, как раньше, и они могли совершать такие акции, как грабежи, убийства полицейских, подкладывание пакетов с бомбами, только с помощью и по разрешению курдских партизан, а поэтому эти рано состарившиеся воинствующие борцы были в несколько подавленном состоянии. Они пришли на собрание без приглашения, сказав, что в Европе все еще очень много марксистов. Сидевший рядом, с ясным лицом и спокойным взглядом, друг бывшего социалиста, разместившегося на полу у стены, с таким видом, будто ему скучно, чувствовал особое волнение из-за того, что сообщит властям подробности этого собрания. Он делал это не из-за дурных намерений, а для того, чтобы помешать полиции без надобности разгонять курдские организации. Слегка смущаясь, он доносил властям о действиях, которые презирал и большинство из которых впоследствии будет считать бесполезными, а с другой стороны, гордился тем, что принимает участие в этих действиях по зову сердца, и с гордостью рассказывал всем о расстрелах, о похищении и избиении людей, о подброшенных бомбах, об убийствах.

Все были настолько уверены в том, что полиция прослушивает комнату и что среди собравшихся находится по меньшей мере несколько осведомителей, что вначале никто не говорил. А те, кто держал речь, говорили, глядя в окно на улицу, что все еще идет снег, либо предостерегали друг друга: "Не тушите на полу сигареты". До тех пор пока тетя одного из молодых курдов, не привлекавшая к себе внимания в комнате, не встала и не начала рассказывать, как исчез ее сын (однажды вечером постучали в дверь и забрали его), царило молчание. От этого рассказа о пропавшем юноше, который Тургут-бей слушал вполуха, он заволновался. Подобно тому как он считал отвратительным то, что курдского юношу похитили среди ночи и убили, он с каким-то внутренним чувством злился и на то, что его называли «безгрешным». Кадифе, держа своего отца за руку, пыталась прочитать, что было написано на удрученном и насмешливом лице Ладживерта. Ладживерт думал, что попал в ловушку, но нехотя продолжал сидеть, потому что ему было неприятно думать, что если он уйдет, все будут говорить об этом. Потом: 1. Молодой исламист, сидевший рядом с Фазылом и который, как спустя много месяцев было доказано, был связан с убийством директора педагогического института, пустился доказывать, что это преступление совершил какой-то государственный агент. 2. Повстанцы дали обширную информацию относительно голодовки, которую устроили в тюрьме их друзья. 3. Трое молодых курдов из содружества, краснея, внимательно прочитали довольно длинный текст о месте курдской культуры и литературы во всемирной истории, с угрозой, что если текст не будет опубликован во "Франкфуртер рундшау", они заберут свои подписи.

Когда мать пропавшего спросила, где немецкий журналист, который примет ее прошение, Кадифе встала и успокаивающе сказала, что Ка находится в Карсе и что он не пришел на собрание, чтобы не ставить под сомнение «нейтральность» обращения. Те, кто были в комнате, не привыкли, чтобы на политических собраниях женщина вставала и так уверенно говорила; в какой-то миг все почувствовали к ней уважение. Мать пропавшего обняла Кадифе и заплакала. А Кадифе взяла у нее бумагу, где было написано имя ее пропавшего сына, пообещав, что сделает все, чтобы это было опубликовано в газете в Германии.

Воинствующий левый, который из добрых побуждений работал осведомителем, в этот момент вытащил написанный от руки на листке из тетради первый черновой набросок обращения и прочитал его, встав в странную позу.

Черновик был озаглавлен "Обращение к общественному мнению Европы относительно событий в Карсе". Это сразу же всем понравилось. Позднее Фазыл с улыбкой расскажет Ка, что он почувствовал в тот момент: "Я впервые ощутил, что мой собственный маленький город однажды сможет принять участие в мировой истории!", и это войдет в стихотворение Ка под названием "Все человечество и звезды". А Ладживерт тут же инстинктивно выступил против этого и объяснил: "Мы не взываем к Европе, мы взываем ко всему человечеству. Пусть наших друзей не смущает то, что мы можем опубликовать наше обращение не в Карсе или Стамбуле, а во Франкфурте. Европейское общественное мнение — нам не друг, а враг. Не из-за того, что мы им враги, а из-за того, что они интуитивно нас презирают".

Человек левых взглядов, написавший черновик обращения, сказал, что нас презирает не все человечество, а европейские буржуа. Бедняки и рабочие наши братья. Но ему никто не поверил, кроме его умудренного опытом друга.

— В Европе нет таких бедных, как мы, — сказал один из трех молодых курдов.