Надо было спасать положение, а он понятия не имел, как этоделать.

Трясущимися руками Марина изо всех сил потянула пояс халата,проверяя, надежно ли он завязан.

Боже, боже, и она еще мечтала, как станет с ним сегодняспать. Не… заниматься любовью, а спать — ручку под щечку и так далее. Мечтала,что станет смотреть на него, спящего. Разглядит ресницы, брови, родинку направой щеке.

Погладит. Оценит. Попробует на вкус. Без горячки, спешки иего дурацкого верховодства.

Как она могла? Как она посмела?!

— Марина?

— Нет. Я не могу. — Она перепугалась, потому что не былауверена, что сможет с ним разговаривать так, как надо.

Так, как надо для того, чтобы уйти от него — немедленно инавсегда.

Она решительно потянула с пола свой рюкзак — только бызарыдать не сейчас, а хотя бы за дверью! — повернулась и двинулась, чтобы идти,и он подставил ей подножку, и она животом упала к нему на колени, а рюкзакплюхнулся в бассейн и сначала поплыл, а потом как-то моментально потонул.

Федор и Марина наблюдали за тем, как он тонет.

— Отпусти меня.

— Нет.

— Ты не понимаешь.

— Нет, — признался он, — не понимаю. И боюсь, что еслипойму, то стану так злиться, что лучше уж мне не понимать.

— Пусти меня! — крикнула она, дернулась и заплакала.

Федор перехватил ее, посадил, прижал к себе, лицом к плечу.Она вся дрожала, и он вдруг обрадовался силе ее эмоций.

Пусть дрожит, черт побери, если она дрожит из-за него!..

Хорошо, что они встретились. Могли бы ведь и промахнуться —запросто.

— Это страшно, конечно, — сказал он и потрогал губами мочкуее уха. — Я сегодня от страха чуть не умер. Ты меня… выручила. Хорош бы я был,если бы…

— Если бы что? — вдруг спросила она с интересом. Надо былопродолжать, а продолжать было стыдно.

— Если бы я ничего не смог. От страха, — выговорил он сусилием. Марина подняла голову и недоверчиво посмотрела на него. — Ввосемнадцать лет все казалось проще.

— Видел бы ты меня в восемнадцать лет, — пожаловалась она. —У меня сороковой размер обуви, и я носила папины сандалии и была выше всех.

Он улыбнулся, представив ее в мужских сандалиях и «вышевсех».

Они помолчали.

— Мама всегда говорила, чтобы я береглась. Что мужчины — этоочень опасно.

— Женщины тоже опасно, — откликнулся он. — Нет никакоговыхода. Можно только открыть друг против друга военные действия или, наоборот,объединиться и тогда уж бояться вместе.

— Я не умею ни с кем объединяться.

— Я тоже.

— Ты был женат.

— Был. Давно.

— Какое это имеет значение, давно или недавно!

— Огромное.

— Почему?

— Потому что в молодости все по-другому. В молодости я былумнее всех и точно знал, что умнее.

— Никогда я не думала, что умнее всех.

— Тебе повезло.

— Я не гожусь для тебя. Вдруг я вообще ни на что не гожусь?

— Это можно проверить только опытным путем, — сказал ФедорТучков и улыбнулся ей в волосы. — Вдруг, наоборот, годишься?

Он хотел сказать ей что-нибудь о том, что ни с кем и никогдаему не было так, как с ней, — наврать «для красивости» и еще для того, чтобыбыло похоже на бразильский или мексиканский сериал, а потом не стал.

У них или получится — сейчас и вместе, — или не получится, итогда вряд ли уж получится — когда-нибудь и не вместе.

Просто так вышло. Карта так легла, как говорили у них наработе.

Карта легла так, что только от Марины он хотел бы услышать,что их сын похож на него, а все остальное — так ли, как с другими, лучше ли,хуже — не имеет значения.

Оказалось, что это очень страшно.

Они сидели, обнявшись, и он стал медленно покачиваться изстороны в сторону, потому что ему вдруг захотелось обращаться с ней, как смаленькой.

Когда он был маленьким, у него была собака, беспородная, каквсе собаки в их доме, и пещерка под столом — и собаки и пещерки переезжали сними, когда отца переводили из одного конца державы в другой, — и любимаякружка с солнышком, и бабушка, язвительная и в очках, всегдашний друг исообщница. Были зимние яблоки, где бы они ни жили, везде. Елка была, а под нейподарки — горой. У отца была летная куртка, овчиной внутрь, жесткой замшейнаружу, комбинезон, сапоги с мехом, и он катал сына на санках, и еще они ходилина лыжах, иногда очень далеко, и отец потом тащил его домой — он цеплялся запалку и ехал, как на буксире.

Он вырос, как будто с ног до головы защищенный непробиваемойсемейной броней, — что бы ни случилось, каким бы страшным ни казалось, всеравно есть они. которые стоят на краю, которые подхватят, поддержат, оттащат вбезопасное место, накормят, растолкуют, наподдадут по заднице, если уж на топошло.

Родители и дед с бабушкой были постоянными и неизменнымивеличинами, и сомневаться в этом было так же глупо, как в том, что завтра утромсолнце взойдет опять.

То есть теоретически оно, конечно, может не взойти, нопрактика показывает, что день ото дня последние несколько миллионов лет оноисправно взбирается на свое место.

Федор Тучков не знал, что должен чувствовать человек, укоторого… нет брони.

Нет брони, и, голый, слабый, дрожащий, он остается на ветру— один, потому что некому оттаскивать, защищать и прикрывать, — и оказывается,что даже то, во что верилось и что выглядело надежным, не правда.

Федор Тучков не зря дослужился до генерала. Он стал самыммолодым генералом в управлении, в сорок один год. Он быстро принималбезошибочные решения — всегда.

Он не может сейчас соорудить ей броню. Зато он запростоможет поделиться своей.

— Маруська, — сказал он ей в ухо, — не страдай. Будешьстрадать, когда я решу тебя бросить. Договорились?

— Ты хочешь меня бросить?

— Я не могу тебя бросить, — объявил он. — Если только вводу.

— Почему не можешь?

— Не знаю. Не могу.